И, я, дурак, в числе первых… Скотство, какое то, сейчас это понимаю, а тогда думал, что так и надо, девиз был: «со всеми женщинами переспать невозможно, но стремиться к этому – необходимо!» Так и после института продолжал… Ирине уже через год после свадьбы в первый раз изменил, с лаборанткой из соседнего отдела… И, хоть совесть и кололась иногда, давил её – все так живут! В отпусках на Юге что вытворял! Как кобель с цепи сорвавшийся, ни одного дня без блуда не пропускал – тьфу, как мерзко это всё вспоминать, стыдно, гадко, тошнотворно! Как же я раньше этого не ощущал, неужели настолько мозги помрачённые были? – И, мозги, Лёша, и сердце, и душа. Блудная страсть из человека быстро животное делает, неспособное видеть себя со стороны, оценивать и искать исправления. – Да, и после развода с Ириной, блудил, с одной замужней почти полгода «встречался» (муж у неё из командировок не вылезал – семью старался обеспечить) – это и есть прелюбодеяние, да? – Да, Алексей, это – прелюбодеяние. – Услугами «профессионалок» несколько раз пользовался, вызывал по телефону из газетных объявлений, чудом, видно, никакую заразу не подхватил… Вот, такая я скотина похотливая, батюшка, есть ли мне прощение? – Бог простит тебя, Алексей, не греши этим больше, не оскорбляй скверной блуда, живущий в тебе образ Божий. Сказано в Евангелии Апостолом Павлом: «Не знаете ли, что тела ваши есть храм живущего в вас Святаго Духа…?» А в другом месте Писания сказано: «Если кто растлит храм Божий, того покарает Бог: ибо храм Божий свят; а этот храм – вы». Следующее мытарство – неверия и ересей. – Неверием грешен, конечно, а что такое ереси? – Ереси, Алексей, это искажённые учения о Боге, о Христе, о учении Церкви, хула на святое… – Понял. Знаешь, отец Флавиан, кроме, как похабные анекдоты про попов, вроде больше ничего и не вспомню… Господи, прости меня! – Бог простит, Алексей. Последнее мытарство – бессердечия и жестокости. В чём можешь покаяться? – Не знаю… Вроде я не жестокий, и не бессердечный, кажется… – Ты думаешь так? А, вспомни, вчера, у храма на улице мы про Ирину говорили, и ты сказал, что денег дал ей на операцию, а больше ничего не должен. Это были слова от доброго сердца? – Нет. Не от доброго. Даже, наверное, от злого… Прости меня, Господи! Слушай, батюшка, а, ведь я и вправду с Иркой поступал жестоко, и много раз, её личные проблемы, болезни, заботы для меня, как бы и не существовали. Я от них отгораживался, чтобы мой комфорт не нарушали, раздражался, когда она обращалась ко мне с какими нибудь бытовыми просьбами, особенно если я в тот момент лежал перед телевизором, делал ей резкие замечания о её внешности, дразнил, когда она от волнения начинала слегка заикаться… Собственно, как сволочь стервозная я вёл себя с Ирой, плакала она от меня не раз… Господи, прости мне злобность мою! Да! Вот с Витькой ещё злорадствовал, когда он по работе «прокололся» и его «с треском» выгоняли, мог походатайствовать тогда, ко мне бы прислушались, а я, как злая баба – сам «залетел», сам и расхлёбывай! Может, когда, и ещё что было – не вспомню сейчас… Господи, прости меня! Отец Флавиан, и ты прости меня, сколько я на тебя гадости сейчас вылил, противно небось и смотреть на меня!
– Я радуюсь, Лёша! Радуюсь, что смог ты себя побороть и всю эту гадость сейчас из себя вывалить. Радуюсь, потому, что вижу что каешься ты искренне, с болью, от души. Радуюсь, потому, что верю – принял Господь твоё покаяние, очистит тебя и даст тебе силы для новой жизни, с Богом, с Церковью. А, за меня не беспокойся, после первых же двух трёх лет духовнической практики, священника смутить какой либо исповедью крайне сложно – столько всего выслушать приходится. Да, потом, как и осуждать то кого, если слушая чужие грехи, их как в зеркале в своей душе обнаруживаешь, только и остаётся что прошептать – и меня за это прости, Господи! Флавиан глубоко вздохнул, тяжело поднялся со стула опираясь на аналой и, переступив с одной на другую на затекших ногах, накрыл мою голову епитрахилью. – «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти чадо Алексий, вся согрешения твоя от юности твоея, и аз недостойный иеромонах; властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих от юности твоея, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, Аминь!» Я заплакал.
Встав с колен, я ощутил абсолютно новое, незнакомое, или, может быть даже, наоборот – давно забытое, чувство поразительной лёгкости. Словно у меня с плеч сняли, тяжёлый, давно носимый и потому привычно терпимый мешок с цементом. И, внезапное исчезновение этой давящей тяжести, сделало вдруг очевидным то, что она – была, и то, что без неё – хорошо! Мне было хорошо, так хорошо, как в детстве, когда после особенно занудного последнего урока звенит звонок и, ты, радостно срываешься с места размахивая расстегнувшимся портфелем с рассыпающимися учебниками и, не замечая их стремительного разлетания по коридору, прорываешься сквозь орущую толпу таких же, освобождённых из школьного заключения, мальчишек и девчонок, застревающих в узком школьном тамбуре с тяжёлыми дореволюционными дверями, и – на улицу, скакать оголтело по нагретому дневным солнцем асфальту, хохотать без удержу и без причины, колотить опустевшим портфелем всех носящихся вокруг и толкающихся однокласников, и кричать нечленораздельно – ура, свободен! Свободен! Я не мог предположить, что испытаю это чувство освобождения от своей предыдущей жизни так сильно, так ярко, так физически ощутимо! Наверное, вид у меня был несколько невменяемо растерянный, потому что Флавиан, счастливо улыбаясь, потрепал меня за плечо – Алло, Лёша! Крестись и прикладывайся – сперва к Евангелию, потом ко Кресту, так…, теперь ладошки складывай под благословение, правую сверху… Ну, пойдём, успеем ещё перекусить до всенощной, там уже народ, поди, подъехал, время то ближе к четырём… – К четырём? Сколько же времени я исповедовался? – Ну, часиков, так, около трёх, или чуть побольше… – Что? Я три часа провёл на коленях? И, они у меня совершенно не болят?! Чудеса! – Вся наша жизнь – чудо, Алёша! Отрой глаза и смотри, столько ты всего увидишь! – Уже открываю, и уже вижу, Господи, как же всё хорошо! – Хорошо, Лёша… Разговаривая, мы вышли из церкви. Неожиданная картина заставила меня остановиться. Всюду – на площадке перед папертью, на лавочках, на траве вдоль забора, даже на церковных ступеньках сидели и стояли, вполголоса переговаривающиеся, что то читающие и крестящиеся, или просто отдыхающие люди. Между них весело бегали, но, как бы – аккуратненько, без баловства, разновозрастные дети. Мать Серафима, очевидно закрывавшая собою вход, обернулась на скрип двери. – Батюшка! Всё? Лёшенька! Поздравляю Вас со святым Покаянием! – Спаси Вас, Господь, мать Серафима! – Батюшка вышел! – люди зашевелились и начали окружать спускающегося по истёртым каменным ступенькам Флавиана. – Благослови, отче! Батюшка, благословите! С праздником, батюшка, как Ваше здоровье!? Батюшка, Вам поклон от отца Симеона и Юры с Галиной! Батюшка, вот Петеньке глазик перекрестите! Батюшка, а после всенощной исповедовать будете? Батюшка, батюшка… Я стоял на ступенях паперти, оттеснённый от Флавиана радостно окружившими его прихожанами, воркующими подобно стайке голубей, всегда окружающих «бабу Мусю» – горбатенькую пенсионерку из соседнего подъезда, ежедневно выходящую на край газона с размоченными в воде хлебными корочками кормить своих «гули гулей». Продолжая наслаждаться не оставляющим меня чувством окрыляющей лёгкости, я с любопытством наблюдал эту умилительную картину. А, ведь и впрямь, похоже – подумал я – ведь Флавиан, как «баба Муся», тоже даёт им пищу – пищу духовную, и они, подобно проголодавшимся птицам, слетаются к тому, из чьих рук эта пища сыплется на них изобильно! – Всё! Братия и сестры – добродушно пророкотал Флавиан – храм открыт, идите зажигать лампадки, пишите записки, ставьте свечи! Мать Серафима, помоги Анне «за ящиком»! Пойдем, Алексей, успеем чего нибудь покушать.
В домике – «сторожке» столом распоряжалась «Катина» Клавдия Ивановна. Несмотря на внушительный объём своего пышного тела, она шустро и ловко сновала в ограниченном пространстве маленького домика между «трапезной» (два на три метра, примерно) и, ещё более крошечной кухонькой, чего то всё принося, нарезая, подкладывая. – Батюшка, миленький, мать Серафима велела, вот, окрошечкой Вас попотчевать, селёдочка ещё «под шубой», вот, настоялась уже, рыбка красненькая малосолёная, пирожки с грибочками, Лёшенька, Вам окрошечки погуще? – Садись с нами, мать хлопотунья, всего достаточно, сама покушай! – Спаси Господи, батюшка, я уже поснедала! Вот, капусточки квашеной Нина только сичас принесла! Лёшенька, кушайте, не стесняйтесь! Я не стеснялся и кушал, хотя вкус пищи не доставлял мне, как прежде, отрады и услаждения, елось как то само по себе. Переполнявшее меня новое чувство радостной лёгкости и тихого трепета, как бы перекрыло собой все прочие чувства и ощущения. Я с любопытством прислушивался вглубь себя – там было тихо, чисто и хорошо! – Алексей, ты тут спокойненько чаёвничай, я уже в храм пошёл, чай попьёшь и приходи, не торопись. Флавиан встал, молча помолился, перекрестился широко, вздохнул и бочком выбрался из за стола. Дожевав пирожок с малиной, запив его ароматным «с милицией» (милиссой в интерпретации Клавдии Ивановны) чаем, я тоже встал, перекрестился, в подражание Флавиану – широко и неторопливо. – Клавдия Ивановна! А, какую молитву после еды положено читать? – Сичас, Лёшенька, сичас, миленький, вот она тут, в молитвословчике, тридцать вторая страничка, вот: «Благодарим Тя, Христе, Боже наш…», нате, сами, Лёшенька, прочитайте! Слегка запинаясь, я прочитал. – Лёшенька! Как же отрадно на Вас смотреть теперича! Помните, я Вам говорила, что у батюшки, золотенького нашего, Флавиана, самое душе отдохновение и отрада? Вон ведь и вы, прям, сияете сегодня, а ехали то сюда грустненький такой, тревожненький, страсть как жалко Вас было! – Я, Клавдия Ивановна, даже и не верю теперь, что это был я! Такое ощущение, что меня от прежней жизни вечность отделяет, хотя третий день только, как я из Москвы выехал… – Так, вечность и отделяет, Лёшенька, миленький, дорогой, блаженная вечность – Царство Небесное! Кто божественной жизнью жить начинает, для того, завсегда, Лёшенька, ровно пропасть какая от прежнего разверзается, нету уж назад дороги. Враг то, лукавый, порой сбить человека пытается – давай, мол, назад – в прежнюю жизнь! А туда уже хода и нету – только в пропасть! Жил не зная Бога – одна погибель, познал, да отрёкся – много раз худшая! Так что, вы, Лёшенька, драгоценный, туда – назад даже и не смотрите, только на Господа Спасителя нашего, Церковь Святую, и, вот – батюшку Флавиана слушайте, видели – сколько к нему народа приехало? А, уж, что тут на Пасху бывает! И, не сосчитать. И профессора доктора, какие то, и военные большие, и художники из Москвы, ну, и мы, которые попроще, не перечесть в общем. И все приезжие отовсюду! Местных то немного осталось, человек, может, около сорока. Но, в церкву почти все ходят, а не везде так. В других местах, а я ведь, Лёшенька – «перекати поле» – много где побывала, в основном пьют, местные то, смертным запоем, и мрут. А, здесь, в Покровском, люди благочестивые, тоже ведь не без трудов, батюшки нашего ненаглядного, отца Флавиана. Ой, Аксинья колокольню открывает, сичас звонить зачнёт! Идите в церкву, Лёшенька, милый, идите ко всеночной, я сичас стол приберу быстренько, и – бегом за вами!
– Спаси Вас, Господь, за угощение, Клавдия Ивановна! – Во славу Божию, Лёшенька! Во славу Божию, миленький! В храме стояло тихое гудение – как на пчельнике, около Серёгиной дачи, снаружи приглушённо и мелодично раздавался лёгкий и какой то «свадебный» перезвон колоколов. Вполголоса переговаривающиеся люди неторопливо и целеустремлённо передвигались по церкви: от входа к прилавочку – «свечному ящику», там сосредоточенная мать Серафима, вместе с высокой бледной Анной, отпускали пахучие мёдом янтарные восковые свечи и принимали записки «О здравии» и «О упокоении», писавшиеся прихожанами тут же, рядом, за чуть чуть покосившимся деревянным столиком с нарезанными, видно вручную, листочками тетрадной клетчатой бумаги и пучком дешёвых шариковых авторучек торчащих из гранёного стакана. Подавшие записки и купившие свечи, прихожане передвигались в центр храма, где на узорчато резном (не иначе – Семёновой работы) аналое лежала старинная, без оклада, икона, утопающая в окружении, с удивительным вкусом подобранных, деликатно и в тоже время богато мерцающих живых цветов (ай да Нина – молодец!). Степенно покрестившись и поцеловав эту икону, люди ставили разной величины свечи на два больших, стоящих наподобие почётного караула с двух сторон от иконы, подсвечника, молились и растекались далее по храму живыми перешёптывающимися ручейками к другим иконам и другим подсвечникам. Так продолжалось какое то время, пока очередь у свечного ящика не истаяла почти полностью, мать Серафима, оставив Анну в одиночестве не скрылась за боковой дверью центрального алтаря, а прихожане, в большинстве своём не закончили обряд расставления свечей и целования икон. Колокола снаружи смолкли. Я потихонечку пробрался в переднюю часть храма и тихой мышью проскользнул в левый угол где, за старинной тусклой крещальной купелью, покрытой увенчанной маленькой луковкой с крестом крышкой, мой зоркий глаз приглядел простую деревенскую лавочку (а, вдруг с непривычки устану?). К тому же, по моим расчётам, из этого уголка мне будет хорошо видно всё происходящее. – Правильно, Лёшенька, хорошее место выбрали – раздался радостный шёпот, неизвестно как оказавшейся рядом Клавдии Ивановны – я завсегда туточки становлюсь!
Место действительно было удачным. Передо мной справа, на возвышении, в альбомах по древней архитектуре называемом «солея», раскрывалась панорама иконостаса, старого, с глубокой горельефной резьбой, изображающей виноградные гроздья вперемежку с виноградными же листьями, и другие, более мелкие растительные орнаменты. Позолота иконостаса потускнела от времени, местами даже слегка подшелушивалась. Иконы всех четырёх возносящихся к куполу рядов иконостаса были тёмные, с просвечивающей сквозь тускло коричневатую олифу бледной зеленью фона (что то похожее я видел в альбоме Симона Ушакова) и посверкивающими проблесками глазных белков. От икон веяло строгостью и теплотой. В правом углу иконостаса, в отгороженном иконами закуточке, собрались, очевидно, певчие – мужчины и женщины, человек наверное двенадцать. Большинство – скромно, по городскому одетые, среди них несколько явно деревенских старушек и две тоненькие, деревенские же, девочки подростка. Мальчик лет тринадцати, в несколько длинной ему золотой церковной одежде, раскладывал какие то книги на широком деревянном аналое разделённом на «этажи» реечками полочками. – Серёженька, который в стихаре мальчик, наш соловушка звонкий – псаломщик, именинник ведь завтра, ангелочек наш чистый – шепотом пояснила Клавдия Ивановна – Радонежский то чудотворец Сергий – Серёженькин Ангел покровитель! – Так, завтра праздник Сергия Радонежского? – Его, его, Алёшенька, всероссийского нашего Игумена, столпа русского монашества, исцелителя девочки моей, Катеньки, милостивого! Вон она сама, видишь? – поближе к его иконе с мощевичком, встала, молится голубушка моя многострадальная! Посмотрев, я увидел Катю, медленно и сосредоточенно накладывающую на себя крестное знамение. Весь её облик был – воплощённая кротость и молитва. – Господи, помоги ей! – подумал я и перекрестился. Внезапно, вслед за шорохом открываемой в центральных, «царских», вратах алтаря завесы, приглушённый рокот прокатился по храму и всё стихло. Ярко вспыхнуло и засияло начищенное Флавианом паникадило, плавно распахнулись створки царских врат, тягучий смолистый аромат ладона лёгким облаком выплыл из алтаря и распространился по всей церкви. Мерное позвякивание кадила в алтаре было единственным звуком в замершем в благоговейном молчании храме. Позвякивание смолкло. «Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков!»– прозвучал неожиданно сильный, чистый, звучный, сдержанно ликующий, юношески звонкий голос Флавиана.
«Аминь!»– мягко, чуточку тягуче, приглушённо благородно, и в тоже время внутренне мощно отозвался хор. Стоящие в храме дружно закрестились и закланялись. – «Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу! – Приидите, поклонимся и припадем Христу Цареви нашему Богу! – Приидите, поклонимся и припадем Самому Христу, Цареви и Богу нашему! – Приидите, поклонимся и припадем к Нему!» – ангельски восторженное трёхголосье, взлетевшее из алтаря над храмом и охватившее, казалось, весь призываемый на поклонение Любящему Создателю сотворённый Им мир, отозвалось в моём сердце вспыхнувшим желанием не просто поклониться а, именно – припасть, припасть и сердцем и телом и всем моим существом к Нему, Царю и Богу моему – да, да! – именно так я пронзительно ощутил сейчас – Царю моему и Богу моему – Христу. Опустившись коленями на истёртые, – скольких уже припадавших видевшие?!– каменные плиты пола я прижался лбом к их прохладной шероховатости и ощутил радостную причастность ко всем здесь стоящим и кланяющимся, и ко всем здесь стоявшим и кланявшимся и припадавшим к нашему Творцу во все века жизни этого храма православным: «И, я, тоже – Твой, Господи!» – Глас осмый! Благослови душе моя Господа! – серебряным колокольцем прозвенел голосок именинника Серёжи и хор подхватил густым тягучим распевом: – Бла го сло ве е е е ен е си, Го о о осподи… На солею из царских врат выплыл отец Флавиан, и, я поразился его внезапному преображению: – вместо недужного, прихрамывающего, усталого толстяка явился облачённый в зелёно золотые сверкающие доспехи, умудрённый в боях, величественный полководец, могучий богатырь преисполненный силы и достоинства, священник Бога Вышнего, неторопливо и благоговейно совершающий священнодействие воскурения благоухающего фимиама. Под тихо струящийся распев древнего песнопения, Флавиан твёрдой поступью прошествовал в обе стороны от растворённых царских врат, останавливаясь перед каждой иконой и, с благоговейным поклонением совершая перед нею крестообразное каждение. Затем, став на амвоне, покадил в сторону хора, ответившего на это полупоклоном, и повернувшись к молящимся, веерообразно охватывая каждением весь храм, негромко возгласил: – Дух Святый найдет на вас и Сила Вышнего осенит вас! – Дух Твой благий наставит нас на землю праву! – мягким рокотом прокатился по храму ответ молящихся. – Тойже Дух содействует нам вся дни живота нашего – прошептала рядом со мной, склонившаяся к кадящему священнику Клавдия Ивановна. Сойдя со ступеней амвона, Флавиан направился в противоположную от меня сторону и, обходя храм по часовой стрелке, продолжал каждение икон и молящихся, то и дело возглашая – Дух Святый найдет на вас… – слыша в ответ – Дух Твой благий…
Атмосфера богослужения, охватившая меня непередаваемым ощущением патриархальной древности, и, в тоже время какой то вневременности происходящего, отзывающиеся резонансом в глубинах души звуки священных песнопений, трепет свечей, сияние паникадила, терпкий аромат душистого ладона, поражающее единство чувств, движений, внутренней собранности молящихся, всё это было пронизано невидимой, но явственно ощущаемой созидательной Божественной Силой. Другой, неведомый прежде мир, мощно разящий душу богатством своей красоты, окружал меня со всех сторон, и, я ощущая себя почти иностранцем в этом Царстве Церкви Христовой, в тоже время чувствовал, что здесь я – дома, именно здесь, среди этих людей, среди этих звуков и света, в этом пульсирующем море Божьей Любви. Когда Флавиан, проходя мимо меня в своём торжественном великолепии, блеснул в мою сторону ласковым лучиком взгляда и окатил нас с Клавдией Ивановной клубом кадильного благоухания, я, приклонив голову, как будто бы уже и привычно, ответил: – Дух Твой благий наставит нас на землю праву!
Каждение завершилось. Флавиан вошёл в алтарь. Царские врата закрылись. Паникадило погасло. Церковь погрузилась в тёплый полумрак. Хор закончил песнопение и воцарилась тишина. – Миром Господу помолимся! – уже не восторженно ликующий, но властно призывающий голос Флавиана, подобно призыву вождя – к оружию, братья! – разорвал трепещущую тишину храма. – Го споди, поми луй – мягко, но с ощутимым внутренним напряжением отозвался хор, и я почувствовал в этом напряжении – напряжение воина, поднимающегося на битву и воздвизающего, неторопливо, но уверенно несокрушимое оружие – молитву христианскую. – О свышнем мире и спасении душ наших, Господу помолимся! – вот, за что – за ниспосылаемый свыше от Господа мир и спасение от вечной погибели наших душ – разворачивается сражение! – Го споди, поми луй! – О мире всего мира, благостоянии святых Божиих Церквей и соединении всех, Господу помолимся! – ратный призыв уже вырывается за стены храма, пронзая пространства охватывает весь мир, созывает в соединение и благое стояние в подвиге христианские воинства Божьих Церквей всего мира! – Го споди поми луй! – верим, Господи! Верим в Твою милость, одну лишь могущую дать силы для победы! – О святем храме сем и с верою, благоговением и страхом Божиим входящих вонь, Господу помолимся! – и, нас, вошедших и стоящих, и молящихся, благоговеющих перед величием милости Твоей, укрепи, Господи! – Го споди, поми луй! – выдохнул единым молитвенным вздохом, набирающий силу звучания хор. – О великом господине и отце нашем Святейшем Патриархе Алексии и о господине нашем Высокопреосвященнейшем архиепископе…, честнем пресвитерстве, во Христе диаконстве, о всем причте и людех, Господу помолимся! – помяни, укрепи, утверди Силою Твоею, Господи, ведущих нас на битву воевод Твоих, пастырей, служителей, братий и сестёр наших, предводимых и ведущих воинство Христово к вечной славе Победителя Христа! – Го споди, поми луй! – грянуло несокрушимо. – О богохранимей стране нашей… О всяком граде… о верою живущих… о изобилии плодов… о страдущих, плененных… о избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды, Господу помолимся! – всем, Господи, всем, каждому и во всём, необходима Твоя животворящая и спасительная милость! – Го споди, поми луй! – Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благодатию! – Го споди, поми луй! – и, нет больше желаний, нет собственных сил, нет иной радости и жизни, кроме Твоих, Господи, божественных Милости и Любви… – Пресвятую, Пречистую, Преблагословеннную, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим! – Матерь Божья! Святые Божьи! Помогите приидти к Вам и быть с Вами в Жизни Вечной у престола Христа Бога! Жизни свои, сердца и души предаём… – Тебе, Го споди! – с радостным изнеможением рухнул хор. – Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков! – А минь!
Мощь церковной молитвы потрясла меня. Первый раз в жизни, я участвовал в богослужении, причём, не просто стоял или присутствовал, но именно участвовал! Всё происходящее в храме было не театральным лицедейством, которое ты наблюдаешь со стороны, лишь в той или иной мере позволяя ему затрагивать твои эмоции и вызывать соответствующую чувственную реакцию. Богослужение совершалось не передо мной, и даже не вокруг меня, но, скорее внутри, проходя меня насквозь, как проходит солнечный свет сквозь прозрачный сосуд наполненный чистой родниковой водой. Моё сердце, будто очищенное от кожуры, обнажённо пульсировало, мои тело, душа, всё существо, словно сами превратились в Храм, в котором совершалась божественная служба. Я был в храме, и храм был внутри меня, и в обоих присутствовал, явственно ощущаемый своей благодатною Силою Бог. – Глас шестый, блажен муж, Аллилуиа! – вновь прозвенел с клироса ангельский голосок Серёжи именинника. – Блажен муж, иже не идет на совет нечести и ивых, Ал ли лу у ийа, Ал ли лу у ийа, А а а а ли лу у у у ийа… – тревожно трепетно подхватил хор, и завораживающий ритм псалма заструился прерывистым течением то взлетающей, то рассыпающейся горным ручьём мелодии. И, я, словно листок, подхваченный этим стремительным потоком, поплыл по нему, отбросив попытки контролировать ход своих мыслей и чувств и всецело отдавшись несущей меня упругой волне священного песнопения. – … и на пути грешных не ста, и на седалище губителей не седе… – это не про меня, столько лет топтавшего пути всех возможных грехов… – яко весть Господь путь праведных, и путь нечестивых погибнет. – Господи! Проведи меня в остаток дней моих путём праведных, да минует пути погибельные душа моя… Вновь встало передо мной несчастное заплаканное лицо Ирины, – лежит, наверное, бедняжка, в пропахшей лекарствами и чужой болью больничной палате, смотрит с тоской в окно… А, может быть, молится… может быть, и обо мне… Может быть, я потому и вижу её перед собой, и чувствую её страдание, что это она сама, обо мне молится? Ведь, Флавиан назвал же её в числе молитвенников за меня, наверное он знает… Господи! Помоги бывшей жене моей, Ирине!… Почему, бывшей? – брошенной мною, жене моей, Ирине, другой то всё равно ведь нет у меня… Да, и у неё тоже, никого… Кроме Бога… Господи! Не оставь её, ей плохо, больно, одиноко… как и мне было ещё два дня назад! Господи, даруй и ей утешение в скорби, вылечи её, Господи! Исправь, то, что я исковеркал в её душе, пусть Твоё Божественное утешение восполнит всё, чем я обделил её в нашей совместной жизни, пожалей её, Господи! Ты же пожалел погибающего меня, открыл мне другую, настоящую жизнь, наверное ведь и её молитвами! Теперь я прошу, молю тебя, Господи, помоги Ирине, сделай так, что бы ей стало легко, небольно и неодиноко! Господи, и меня помилуй, Господи! Очнувшись, я увидел, что царские врата вновь открыты и перед ними, с дымящимся кадилом в руке, стоит величественная фигура Флавиана. Справа и слева от него, в сверкающих золотом облачениях стихарях, с большими, обёрнутыми зелёной лентой свечами в руках, стояли Семён и Серёженька, хор заканчивал какое то песнопение. Вот наступила тишина. – Премудрость, прости! – возгласил Флавин, начертав кадилом знамение креста в отверстых царских вратах. – Свете тихий святыя славы Безсметного Отца Небесного, Святаго, Блаженного, Иисусе Христе… – затаённо таинственно начал хор. Флавиан степенно благоговейно перекрестившись и поклонившись, приложился к иконам Спасителя и Божьей Матери справа и слева от царских врат, обернувшись, широким крестом благословил Семёна и Серёжу, перешедших и соединившихся на амвоне лицом к алтарю, в то время, когда он сам прикладывался к иконам, и вошёл в алтарь, где вновь несколько раз неторопливо звякнуло кадило. Серёжа и Семён поклонились друг другу, и, через разные боковые двери, также вошли в алтарь. – Вонмем! Мир всем! Премудрость! – прозвучал из алтаря торжественный голос Флавиана. – Прокимен. Псалом Давидов. Глас шестый. – зазвенел в ответ колокольчиком уже успевший выдти на клирос Серёженька – Помощь моя от Господа, сотворшаго небо и землю! – Помощь моя от Господа… – мягко повторил за ним хор – сотворшаго небо и землю. – Возведох очи мои в горы, отнюдуже приидет помощь моя! – голосок Серёженьки взлетел ещё выше. – Помощь моя… – также мягко повторил хор. – Помощь моя от господа! – голос Серёжи зазвенел натянутой струной. – Сотворшаго небо и землю! – утвердительно завершил хор.
Во время этого диалога, через левые двери алтаря плавно и осторожно, ступая словно по тонкому льду, вышел Семён, могучий в сверкающем золотом стихаре, благоговейно неся перед собою большую, в потёртом кожаном переплёте книгу. Он прошёл по солее, спустился по ступенькам амвона вниз, и, повернувшись лицом к алтарю, положил свою книгу на быстро подставленную ему шустрой старушкой «разножку» – ракладной аналой, после чего перекрестился и кротко поклонился стоящему в глубине алтаря Флавиану. – Премудрость! – воскликнул в алтаре Флавиан. – Притчей чтение! – густым, рокочущим басом отозвался Семён. – Вонмем! – призыв Флавиана пролетел во все уголки замершего храма. – Память праведного с похвалами, и благословение Господне на главе его. Блажен человек, иже обрете премудрость… Блажен… блажен значит – счастлив, это я уже догадался, а, вот – иже, иже – наверное – который… Ну, да! Получается – счастлив человек, который обрёл премудрость. Это – про меня. То, что я счастлив, я частично ощущал сердцем, частично понимал умом. Счастье пришло ко мне вместе с Богом, то есть я пришёл к нему, когда я пришёл к Богу, и, следовательно, счастье – быть с Богом! Вот это и есть Премудрость! Премудрость, то есть Мудрость превосходящая все земные мудрости, скорее – земные мудрёности, лишь пытающиеся показаться настоящей мудростью и прикрывающие свою пустоту театральной мантией ложной таинственности. Оказывается, настоящая Мудрость проста – быть с Богом. А Бог это – Любовь, я уже это знаю, не просто верю в это, но – знаю, так как испытал и испытываю это на самом себе. Следовательно, Премудрость – быть в Божественной Любви, иметь её в себе, нести её другим. И в этой Премудрости – блаженство, то есть – счастье. Надо же! Чего я теперь знаю! Господи, слава Тебе! Благодарю Тебя, что ты умудряешь мой ничтожный самолюбивый разум Своей божественной Премудростью! – …и вернии в любви пребудут Ему: яко благодать и милость в преподобных Его, и посещение во избранных Его! – прогремел высоко под куполом мощный голос Семёна, и возникшая за этим тишина, словно ознаменовала застывший благоговейно мир, услышавший глас Самого Бога. – Рцем вси от всея души, и от всего помышления нашего рцем! – раздался из алтаря голос Флавиана. Царские врата затворились. – Рцем – по церковному значит – скажем! – прошептала мне на ухо, опытная в богослужениях Клавдия Ивановна. Я благодарно кивнул. – Господи, помилуй! – с готовностью отозвался хор. – Господи Вседержителю, Боже отец наших, молим Ти ся, услыши и помилуй! – Флавиан чётко и внятно проговаривал каждое слово, и оно входило в твоё сознание, отзывалось в сердце и становилось, как бы уже твоим собственным. – Господи, помилуй! – вместе с хором повторяло сердце. – Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей, молим Ти ся, услыши и помилуй! – Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми и луй! – словно бы разбегаясь и взлетая прозвучал ответ хора. – Еще молимся, о Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе Алексии, и о Господине нашем… Я, тем временем, несколько отключился от происходящего вокруг, и, как бы сквозь сон, слышал как Флавиан призывает молиться – О богохранимей стране нашей… о блаженных и приснопамятных создателях святаго храма сего… о милости, жизни, здравии, спасении… о плодоносящих и добродеющих… – и хор преданно поддерживает его молитву троекратным – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!
Слушая, как отзывается где то в глубине моего сердца это, троекратно повторяемое призывание милости Господней, я вдруг вспомнил одну странную старушку, которой помог как то на заре моей студенческой молодости. Было это так. Я приехал на электричке на одну подмосковную, недалёкую от города станцию праздновать с друзьями Новый Год и сразу же заблудился в частых извилистых улочках дачного посёлка, перетекающего в деревню. Повернув в очередной раз за очередной поворот, я увидел какую то странную фигурку, копошащуюся в снегу придорожной канавы и, что то причитающей. Приняв, поначалу, эту фигуру, по естественной логике собственного, слегка уже навеселе, состояния и наступающего праздника, за местного пьянчужку, я намеревался было пройти мимо – сам напился – сам вылезай! Но вдруг отдельные слова жалостного причитания коснулись моего слуха и я, с удивлением распознал – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… Я заинтересованно подошёл поближе и обнаружил странного вида старушонку, как капуста растопыренную множеством одёжек, пытающуюся вытащить из канавы съехавшие туда детские санки с привязанным к ним большим мешком картошки. Напрягая свои дряхлые силёнки она охала, вздыхала и беспрестанно повторяла своё – «Господи, помилуй». – Бабуль, посторонись, дай ка я сам – не без труда вытащив на дорожку санки с тяжеленным мешком и, слегка запыхавшись, я спросил – Бабуль, дом то твой далеко? – Недалеко, сыночек миленький, спаси тя Христос, недалеко! Вон, за той берёзкою налево, а там четвёртый дом по правой стороне, спаси тебя, Господи, родненький! Я дотянул салазки до бабулькиной калитки, и, пропустив её вперёд открывать двери, которые оказались не запертыми а просто припёртыми палочкой, втащил мешок в сени. – Бабушка! Покажи, куда поставить, давай в дом занесу, а то помёрзнет в сенях! – Спаси тя Христос, голубчик, за заботу о старухе никчёмной, огради от зла и помилуй! Сюда, миленький, сюда, Лёшенька, в закуточек за умывальничком! В тот момент, ворочая тяжёлый мешок, я и не «въехал» сразу, что она назвала меня по имени, хотя я ей не представлялся. Поставив мешок в уголке между печкой и оловянным старым умывальником, висящим над, видавшим виды, эмалировнным тазиком, стоящим на колченогой табуретке, я, разогнувшись, огляделся. Домик, а точнее сказать – избушка была маленькой, приблизительно три на четыре метра, с низким закопчённым потолком и, занимающей почти половину пространства, слегка растрескавшейся русской печкой. Кроме печки, в комнате были: столик со стоящими на нём аллюминиевыми кружкой, миской и чайником, кривенький обшарпанный стульчик, большой сундук, застеленный какой то немыслимой драненькой войлочной кошмой, с лежащими на ней, таким же драненьким тулупчиком и свёртком из тряпок, вместо подушки. Кровати в комнате не было! Единственной мебелью, кроме вышеупомянутого, была небольшая фанерная вешалка, крашеная «серебрянкой», с висящими на ней порыжело чёрными одежонками. Зато, в правом углу, сверкая позолотой и мерцая лампадками, находился целый иконостас из множества разновеликих, но, явно старинных икон, между которыми висели и стояли старинные фотографии каких то вельмож и священников. – Ого го! Бабушка! Да как же ты не боишься дом на палочку закрывать? Это ведь сколько ж денег, у тебя тут висит, не дай Бог, воры влезут, ограбят ведь! – А, Бог и не даст, миленький! Не бойся! Кого Он сюда не пустит, тот и не войдёт, а уж коли войдёт – на то Божья воля! А, висят здесь не деньги, сыночек, а святые образа – чудотворные святыни, Лёшенька… придёт время – поймёшь, ангел мой! В это время брякнули со скрипом жестяные часу с кукушкой, я глянул на них. – Ой, бабулечка, побегу я, мне ещё дачу друзей успеть найти надо до Нового года, заблудился я тут у вас! – Найдёшь, родненький, Ангел Хранитель приведёт, подожди, голубок, мгновеньице, я тебя Иерусалимским Крестиком благословлю!
Она скинула свою кацавейку, вязанную драненькую безрукавку и протёртый, некогда пуховый, платок, и оказалась в странной одежонке, вроде чёрного капюшона с передником и погончиками, расшитых белыми херувимчиками, крестами и славянскими буквами. Бочком проковыляв к иконам, странная старушка взяла откуда то среди них небольшое распятие из тёмного, полированного дерева, и, повернувшись ко мне, широким взмахом перекрестила меня этим распятием, проговорив что то про Отца, Сына и Святого Духа. Затем, устремив на меня взор, неожиданно ярких, светящихся радостью глаз, сказала – Ну, иди сыночек, буду молиться за тебя, и Алексея Божьего человека упрошу молиться, да спасёт тебя Господь за твоё доброе сердечко, иди милый! Выйдя от старушки, не успев ещё переварить своими, затуманенными хмельком мозгами, увиденное, я уже через пять минут наткнулся на, указанную мне друзьями как опознавательный знак калитку, со столбами вырезанными в виде сказочных богатырей. А, ещё через пять минут, я уже допивал вторую «штрафную», догоняя провожающих старый год, друзей. Вернувшись в Москву, через три дня сплошного «гулянья», «поправив здоровье» пивком, я приступил к институтской жизни, напрочь забыв и странную старушку, и поразивший меня иконостас, и Иерусалимский Крест. И, сейчас, взглянув на стенную роспись слева от меня, я вдруг увидел изображение святого в точно таком же капюшоне с передником расшитых крестами, и вся сцена со старушкой отчётливо встала перед моим внутренним взором. – Клавдия Ивановна! – прошептал я – А, что это за одежда такая, вот на этом святом? Кто такую носит? – Это Великая Схима, Лёшенька, – также тихо прошептала в ответ Клавдия Ивановна – носят её схимники, которые монахи высшего пострижения – Ангелы земные! – Господи! – подумал я – сколько же раз призывал Ты меня, и как дивно! Как же я был глух и слеп! Прости меня, Господи! Тем временем, левые двери алтаря отворились и из них на солею вышла целая процессия: впереди сосредоточенный и серьёзный, держа в руке лёгкий напольный подсвечник со вставленной в него высокой и толстой свечой, шёл именинник Серёжа, хрупкий и, какой то весь светящийся. За ним, не менее сосредоточенный, громадный в своём сверкающем стихаре на фоне хрупкого Серёженьки, держа перед собой струящееся ароматным дымком ладона кадило, шествовал Семён. Флавиан замыкал шествие одетый, вместо торжественно блестящей ризы в длинную чёрную мантию, без рукавов, со множеством мелких складок по центру спины. Его крупную, слегка склонённую, голову венчал высокий монашеский клобук. Когда процессия спустилась с амвона, сзади к ней пристроились певчие, заранее спустившиеся с клироса и поющие на ходу, что то призывно покаянное. Народ в центре храма раздвинулся, освобождая место идущим, и вся процессия вышла в притвор. Я, было, потянулся перейти на другое место, откуда мне видно было бы происходящее в притворе, но что то остановило меня, какая то внутренняя неловкость – чего, мол, глазеть – не в театре же… – Правильно, Лёшенька, во время службы, по храму бегать то не положено – шепотком одобрила Клавдия Ивановна – стой, вон – как свечечка, и молись сердечком, Господу так то угоднее. Я благодарно кивнул ей и прислушался. – Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, посети мир Твой милостию и щедротами… – негромкий, сосредоточенный голос Флавиана, мягким эхом отдавлся из притвора по всему храму – … и низпосли на ны милости Твоя богатыя: молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии: силою честнаго и животволрящего Креста: предстательствы Честных Небесных Сил безплотных: честнаго славного пророка, предтечи и Крестителя Иоанна: святых, славных и всехвальных Апостол… – голос Флавиана наливался силой – … святых славных и добропобедных мучеников, святых новомучеников и исповедников Российских и святых Царственных Страстотерпцев, преподобных и богоносных отец наших, святых и праведных богоотец Иоакима и Анны… – звуки голоса Флавиана, словно взмахами больших лебединых крыльев, взлетали всё выше – и преподобного и богоносного отца нашего Сергия, Игумена Радонежского и всея России чудотворца, егоже честных мощей обретение днесь светло празднуем, и всех святых… – это был уже крик, крик пастуха, приведшего сквозь бурю, перепуганных, доверчиво жмущихся к нему овец, крик обращённый к хозяину об отворении закрытых ради ненастья врат овчарни – … молим Тя, многомилостиве Господи, услыши нас, грешных, молящихся тебе, и помилуй нас! – Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… скороговоркой, словно боясь остаться вне родного пристанища, во тьме и страхе смертном – заторопился хор – Господи, помилуй, Господи, помилуй… – Сичас сорок раз будут повторять, потом пятьдесят – тихонько прокомментировала мне на ухо Клавдия Ивановна, – это, чтобы милости у Господа побольше выпросить. Я опять молча кивнул ей. Подумалось – А, ведь какие удивительные слова «Господи, помилуй»! Ведь, когда мы говорим «помилуй» мы имеем в виду и – «прости грехи», и «укрепи в вере», и «защити от зла», и «научи жить по христиански». Да, и многие другие просьбы о вещах, необходимых для спасения души, заложены в этих, удивительно всеобъемлющих словах – «Господи, помилуй»!
– Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече: и милостив, милостив буди, владыко, о гресех наших и помилуй ны. Милостив бо и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков! – Исполненный непоколебимой надежды на милосердие Божье, звенящий напряжённостью всех чувств и сил души, голос Флавиана прорезал воцарившуюся в храме благоговейную тишину и, пролетев все уголки церкви, отозвался под куполом. – Аминь! – смиренно засвидетельствовал хор. – Мир всем! – с радостью возвестил Флавиан, словно объявляя, что наша молитва услышана, и Мир Божий подаётся нам Всещедрым Владыкой. – Главы наша Господеви приклоним! – «Господеви» значит – Господу – догадался я, склоняя голову. – Владыко Многомилостиве, Господи Иисусе Христе Боже наш, молитвами Вспречистыя Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии; силою честнаго и животворящего Креста; предстательствы честных небесных Сил Безплотных; честнаго славного пророка Предтечи и Крестителя Иоанна; святых славных и всехвальных Апостолов; святых славных и добропобедных Мучеников; преподобных и богоносных Отец наших; иже во святых отец наших… – Господи! – подумал я – скольких же заступников, ходатаев и помощников Ты даровал нам, грешным, в помощь! Сама Богородица, Святые Небесные Силы – Ангелы, молятся о нас, Иоанн Креститель, Апостолы и Мученики, все святые, которых во множестве перечисляет сейчас в молитве Флавиан, все они готовы придти к нам на помощь. А мы, в своём гордом нежелании их замечать, – «я сам!» – тыкаемся по жизни как слепые котята, тонем, отвергая протянутую нам с Неба спасающую руку. И, ведь, не обижаются же они, святые, на нас за наше к ним небрежение, наверное, потому они и святые, что не обижаются… Не то, что я, грешник… Прости меня, Господи, молитвами святых Твоих! Хор допел что то щемящее трогательное и наступила тишина. – Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко – тихим глубоким голосом запел Флавиан, и в этом голосе слышна была усталость старого, утомлённого боями и походами воина, который шёл сколько мог, потом ещё столько, сколько был должен, и вот теперь, выполнив свой солдатский долг смиренно принимает из рук военноначальника увольнительную на вечно – яко видеста очи мои спасение твое – старый воин видит грядущую Великую Победу, он жалеет, что уже не будет к ней причастным, но чувство исполненного долга наполняет радостью его сердце, которое ликует видя грядущий – свет во откровение языков, и славу людей Твоих Израиля! Углублённый в сопереживание этого дивного песнопения, я не заметил, как лёгим лучом мимо меня проскользнул Серёженька и встал на солее перед иконой Божьей Матери. – Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! – звонкий, детски чистый, детской же верой исполненный, голос мальчика взлетел над головами молящихся, – слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, Аминь! – Действительно – как ангел – вспомнил я ласковое сравнение Клавдии Ивановны, – наверное сами ангелы с такой же, серёженькиной, любовью и искренней преданностью служат Богу… – Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! – мальчик не пел, не читал, не возглашал – он жил – жил, произносимой им молитвой, он весь, как бы сам превратился в молитву и летел, летел обгоняя звуки своего ангельского голоса туда, ввысь, где ожидал его любящий Небесный Отец. – Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков! – засвидетельствовал уверенным возгласом Флавиан. – Аминь! – подтвердил хор. У меня начала кружиться голова. Боясь потерять сознание и всех смутить, я начал тихонько пробираться к выходу.
Наверное, в какой то момент, я всё таки отключился, но, кажется на этот раз не упал. Встряхнувшись, я обнаружил себя сидящим на скамеечке около колокольни, с расстёгнутым воротом и в окружении сидящих по бокам Клавдии Ивановны и подтянутого мужчины лет пятидесяти пяти – щестидесяти, с благородными чертами лица обрамлённого густыми вьющимися, совершенно седыми волосами, который с искренней заботой смотрел на меня карими, умными и слегка грустными глазами. Одет он был скромно по городскому, в недорогую пиджачную пару и светлую рубашку без галстука, но из под брюк выглядывали щёгольские хромовые сапоги, носимые обычно офицерами высшего командного состава, какие в «Военторге» не продаются. – Ну, слава Богу, пришёл в себя! Лёшенька, миленький, ну и напугали вы меня! Гляжу – побледнел и из церквы уходит, я – сразу за вами, ну – как помочь то надо будет! А, вы вышли на крылечко, и стоите, за стеночку держитесь, глазки потупили и дышите тяжело. Я, уж вас на лавочку то присадила, а тут и Димитрий Ларионович вышел, его батюшка Флавиан послал посмотреть – что с вами приключилось! Димитрий Ларионыч, голубчик! Вы за Лёшенькой присмотрите? Я побегу, чтоб к помазанию не опоздать! – и, не успев услышать ответа, Клавдия Ивановна подхватила своё пышное тело и быстренько понесла его под колокольню ко входу в храм. – Вы, Алексей, не беспокойтесь, ничего страшного с вами не случилось. Подурнело немного и всё, это от того, что – лето, жарко, а, в храме хоть и открыты окна, но, от безветрия душновато из за народа. Да и с непривычки на долгой службе, отец Флавиан ведь по монастырскому уставу служит, выстоять тяжеловато. Ну, и для Вас лично, уж очень сильная психо эмоциональная нагрузка за один день. Первая серьёзная исповедь, это мне Клавдия Ивановна сообщила, глубокие молитвенные переживания на богослужении, при вашей эмоциональной восприимчивости это серьёзный стресс. Стрессы ведь не только на почве негатива возникают, но и от переизбытка положительных эмоций – тоже. – Вы офицер? – не к месту спросил я. Дмитрий Илларионович засмеялся – сапоги заметили! Отец у был меня офицер! Белой гвардии штабс капитан, это его сапоги, я их по праздникам в церковь одеваю, выглядит странно, быть может, но для меня в этом некая смысловая сокровенность имеется. Вы уж, простите великодушно, если смутил Вас! – Что Вы, что Вы, Дмитрий Илларионович! Вы простите мою нескромность, я и вправду подумал, что вы – офицер, весь ваш облик какой то – офицерский! – Благодарю покорно! – снова засмеялся Дмитрий Илларионович, видно – наследственность, кровь. Я – врач. Сперва терапевтом был, потом область души человеческой интересовать стала, переквалифицировался в психиатры, а поработав в этой области с десяток лет, в Бога уверовал, и с помощью отца Флавиана досточтимого, воцерковившись, окончательно мировоззрение по полочкам разложил. – А, давно вы с отцом Флавианом знакомы? – спросил я. – Да, года, наверное, с восемьдесят восьмого – восемьдесят девятого, я третий год как из Сибири в Москву перевёлся. Я, ведь в Сибири родился, в ссылке. Отец мой за своё белогвардейское прошлое восемнадцать лет в лагерях отбыл, плюс пожизненная ссылка. Мамочка моя все те годы рядом с ним была, устраивалась жить неподалёку, навещала, передачи собирала для многих. Она хорошим зубным врачом была, везде ценилась как специалист, многих из лагерного начальства лечила с членами их семей, должно быть потому отец живым в том аду и остался. А, на вечное поселение его отправили в Алтайский край, Мариинский район, деревня Волчиха. Там я в сороковом и родился. Мединститут кончал в Новосибирске, там же и работал первое время. А, когда мои некоторые разработки в психиатрии широкое применение находить стали, меня в Москву пригласили перейти, во всесоюзный НИИ психиатрии, где я сейчас до пенсии и дорабатываю. – Дмитрий Илларионович, вы сказали, что поработав психиатром, в Бога уверовали, это как то связано было с вашей профессией? – Бесспорно, связано, Алексей, вас как по отчеству? – Пожалуйста, Дмитрий Илларионович, просто – Алексей, ладно?
