Ну ладно, На стройке известной С началом горячих забот Числом выделялся не местный, А дальний, приезжий народ. И, может быть, кто-то, Впервые С вершины таежной гряды Увидев леса вековые, Сиянье зеркальной воды,
Решил, что красе этой гордой Не будет - по нашей вине - Урона от гари подгорной, От пятен на легкой волне.
И счел за ненужный довесок, Совсем недостойный речей, Сметенный жестоко подлесок, Заваленный лихо ручей.
Слепая душа Не сумела В добре разобраться и зле Дай Бог, чтоб скорее прозрела, Узнала, что нет на земле
Без холмика - русского поля, Полынного дома дружин, Без камня, что с облаком спорит, - Алмазных кавказских вершин;
Без ягеля - тундры Ямала С цепочкой оленьих следов; Без яблоньки,что задремала, - Украинских летних садов...
Прозреет - поймет. А покуда Жестокость ее объясним: Не жалко ей нашего чуда. Слепая, куда она с ним?
Но ты, Мой земляк и товарищ, Сосед за квартирной стеной, Ты тоже немало пожарищ Оставил в тайге За спиной.
Ты тоже вытаптывал травы, Не миловал сосны: "Вали!" И бросил немало отравы В любимые реки свои.
Следы твоей шустрой машины В воде, на байкальской косе. Тобою зажженные шины, Как печи, Дымят у шоссе.
И все у тебя понарошке, И все не грехи, а грешок... Когда ты ответишь за то, что Срубил, Потравил Или сжег?
Отец твой, Спешивший на запад В далеком и страшном году, Прошел сквозь кедровник, Чтоб запах Запомнить уже на ходу.
А мать над тобою, голодным, Не в этом ли самом лесу Роняла под ветром холодным Горючую вдовью слезу?
Ужели хоть эта, Хоть эта К тебе не взывает слеза? Признайся! Не слышу ответа... Холодные вижу глаза...
7
Такой же бездушный, морозный Уже мне запомнился взгляд. По случаю На целлюлозный Я был приглашен комбинат.
Не громче шумов заоконных Шел в зале не то чтобы спор, - Скорей, оппонентов спокойных Назревший давно разговор.
О гибельных стоках, О риске Возможных аварий, Затем О казусах прежней очистки И выгодах новых систем;
И снова: О нынешних сбросах Смердящей воды в Селенгу, О саже из труб - на торосах Реки. На окрестном снегу.
И кто-то, Боясь, как уродства, Грядущей беды, Произнес: - Нельзя ль изменить производство? - Непраздный, законный вопрос.
Но тут наше тесное вече Пронзающий взгляд охладил. - Об этом не может быть речи! - Хозяин один отрубил.
Не может быть речи... Не может... И думы теснились горьки: Придут перемены - И что же? Радетель байкальской реки,
Ты вынужден будешь безвестно - Такой государственный муж - Сменить, понимаете, кресло И адрес прописки к тому ж.
А лучше, Любя эту прозу, На добром своем берегу Спокойно варить целлюлозу, Сливая отходы в реку.
И если, К всеобщему благу, Из той целлюлозы родной Друзья изготовят бумагу, То как это мило весной,
Когда расцветают и ветви, И травы, и чувства твои, Писать на мелованном, светлом Листочке слова о любви
К Байкалу, который невесел, К простору, где вычернен снег... И кстати, Не следует кресел Менять никому из коллег.
"Об этом не может быть речи..." Запомнив и фразу, и взгляд, Я мысленно спорил в тот вечер С хозяином здешних палат:
"Когда-нибудь - в мире ли этом Иль там, за земною чертой, - Сурово и властно к ответу Мы призваны будем с тобой.
И спросят потомки: - Не вы-ли Роскошную зелень свели? Не вы ли жестоко травили Моря и озера земли?
Мы воду в колодцах глубинных Искали, но влага глубин Пропахла, как в залах машинных Махины котлов и турбин.
Мы ждали дождя или снега, Но - дети отравленных рек - Тлетворною влагою с неба И дождь возвращался, и снег.
Зачем самолеты и ткани, Дворцы и газеты, когда Не видели мы, как в стакане Искрится живая вода,
Не знаем, что значит купаться В потоке речной синевы? Цены не имеет богатство, Которое отняли вы!
Смотревший на мир, как на выгон, Где вытопчи все - не беда, Искатель сегодняшних выгод, Что внукам ответишь тогда?
Что шли и вершки, и коренья В хозяйстве твоем без потерь?
К чему привело это рвенье, Известно уже и теперь..."
8
Байкал! У крутого прибоя, У темной, потухшей волны Горька мне вина пред тобою - Себе не прощаю вины!
Мне б встать перед силой незваной У этого камня, куста: "Не троньте колодец, Иваны, Не помнящие родства!"
С другими возвысить свой голос: Да будут священны всегда И в поле взлелеянный колос, И в чистых колодцах вода!
Пока она плещет в Байкале, Природа не знает потерь: Деревья растут на увале, Плодится и рыба, и зверь.
И пуще жилья и одежды В ненастные, темные дни, Ты этот колодец надежды Храни для потомков, Храни!
О, Байкала святая вода, Небывалое, вечное чудо, - Я не черпал ее никогда Громкозвучной железной посудой. Просто пил за глотком глоток В горсть вобрав ее самую малость, Словно сам я - Байкала исток, И родство с ним во мне пробуждалось.
МОНЕТА ПРЕДКА
Нет, они еще не помутнели - Воды священного Байкала: И вижу я сквозь зыбкую толщу Времени и влаги бездонной На каменистом дне его монетку - Белую, блесткую, серебряную, Брошенную предком моим. Он бросил ее в волны, творя Приношение владыке моря, И просил у него, всемогущего, Радости и удачи в жизни, И - веровал, что ее дождется За свою монетку... А я верю, Что земное щедрое счастье Людей не покинет, пока Будет видна в голубой глубине Эта монета предка На чистом байкальском дне.
О, Байкала святая вода, Небывалое, вечное чудо,- Я не черпал ее Никогда Громкозвучной железной посудой
Просто пил за глотком глоток, В горсть вобрав ее самую малость, Словно сам я - Байкала исток, И родство с ним во мне пробуждалось.
Когда смотрю на чистоту Байкальских вод, Мне мысль одна покоя не дает: Смогу ли скверны жизни избежать, Смогу ли песни светлые рождать, Смогу ли растить я в сердце доброту? Байкал, храни навеки чистоту!
Белопенные волны крутые, А рядом - Неулыба-тайга с пожелтевшей листвой. Как прекрасны лесов золотые наряды Рядом с буйной Байкальской густой синевой! Осень Яркие краски погуще замесит, И глядишь, Молодая хозяйка земли Молодым поднесет Светлый, радостный месяц, Что так верно "Медовым" у нас нарекли. Сединой убеленных иною усладой За уменье и мудрость она наградит - Закипающим соком осеннего сада, Что и душу, и тело всегда молодит! Пусть меж ними, Как радуга, В лучшие сроки, Как связующий мост Между двух берегов, Будут мною напетые Новые строки На Байкале рожденных Желанных стихов!
Стою, зарю благодарю за буйство красок на Байкале - скользит баркас по янтарю с червонными боками, как будто чернь по серебру бесшумных чаек россыпь... Стою, зарю благодарю, забыл про папиросы. В душе орлится торжество, исчезла чайкой грусть. Байкал, Байкал... Ты божество, великое, как Русь! Воспеть тебя, живописать художники не в силе, на полотно иное глядь - ты синий, скучно синий. Где красок пестрая игра? Где плавность светотени? Рябиносочная заря, а в море струй смятенье, а в море красок фейерверк - глядеть, не наглядеться. Не на холстах Байкал померк - Байкал не вспыхнул в сердце.
***
То ли дождик, то ли пыль дождевая?
То ли дождик, то ли пыль дождевая? Ты ступаешь без тропы, как слепая. В белом сумраке Байкал, волн громада. Что тебе бы ни сказал, вижу - рада. По прогнозу быть дождям со снегами. Сумрак. Камни тут и там под ногами. Бабье лето, ясность дней мы пророчим, будет снова даль видней, ночь - короче. Может, верим мы с тобой не напрасно? Ну хотя бы день-другой было ясно! Ветер вести в зимовье нам приносит: - Все твое теперь мое, даже - осень.
Девушка на берегу сидела, Неподвижно глядя на Байкал, Словно это сказка прилетела В час, когда рассвет коснулся скал. Ее губы - алая брусника, А глаза - небес голубизна, Сарафан - полянка в чаще дикой, сама она - Весна. А Байкал, завидя незнакомку, На мгновенье замер перед ней, Приосанился, запел негромко, Словно в годы юности своей. Облака к востоку уносились, Быстролетно, словно катера, И лучи рассветные струились, Расходясь вдоль вод, как веера. Тишина рассветная дробилась, Невода спускались в глубину... Только девушка внезапно скрылась, Что была похожа на Весну. Пригорюнился Байкал в кручине, Верно, жаждущий ее похвал, И к прибрежной каменной твердыне, Осердясь, послал за валом вал, Много дней он буйствовал во гневе, Что его любимая ушла, Ветер гнул столетние деревья, Шла волна от ярости бела. Но потом он разом усмирился, Бирюзой подернулась вода, Девушку, в которую влюбился, Он до звезд полночных поджидал. Ее губы - алая брусника, А глаза - небес голубизна, Сарафан - полянка в чаще дикой, И сама она - Весна.
В прибрежных водах озера Байкал, как омули на нересте, толкутся водою полированные бревна, неся на спинах белокрылых чаек... И ты, бревно, со стороны Ольхона приплыло в эту суетную гавань, ища в пути товарищей своих, с которыми под сенью материнских разлапистых вечнозеленых веток росло на тихом взгорье без забот. Но просвистел топор - и ты со стоном на землю каменистую упало... И с той поры без имени и званья отправилось ты странствовать по свету без паруса, без весел, словно лодка с прикола унесенная волной. А эти волны с норовом тяжелым без устали тебя мотали в море: швыряли к звездам, сбрасывали в бездну, и вновь вздымали к небу из пучины. Бока твои горят от тех ударов... Но разве здесь, у берега, спокойней, когда тебя толкают, жмут, бодают прибоем принесенные собратья?! И ожидает жалкая судьба - на берегу пустынном очутиться и тлеть под солнцем долгими годами. А тем, другим, что борются с волной, чернея на далеком горизонте, им разве легче? Там, на горизонте. Они хотят до берега добраться и отдохнуть на гальке глянцевитой. А впереди у них всё тот же жребий... Быть может вам еще блеснет удача, когда осенним золотистым днем вас на дрова рачительный хозяин свезет отсюда. Слабая надежда! Вам тлеть и тлеть под солнцем скуповатым, гнить под дождями, сохнуть на ветру... Не так ли люди, что плывут по жизни без воли, без высокой светлой цели, подобны этим бревнам, что толкутся у каменистых берегов Байкала?!
Неглубокое озеро было спокойно в душе, карасей разводило и уток пасло в камыше. Неизвестно теперь, кто такое ему рассказал, что на свете могучее озеро есть - полноводный Байкал. И задумалось бедное озеро и мечтает теперь об одном: стать огромным Байкалом и ночью мечтает, и днем. И Байкалу не спится, но только мечта высока - и ему не приснится шуршащий камыш озерка.
ОБРАЩЕНИЕ К БАЙКАЛУ
О тебе мы наслышаны были! Кочевий седло сохранило дыхание свежести острой. И, как стрелы в колчаны, в глубинную память вошло: баргузин - это ветер, Ольхон - это остров. В нас гудели названья твои - Энхалук и Давша, омуля, соболя наши зоркие взгляды пленили. И, как вал крутогривый, кипела восторгом душа. Ржали кони и воду прозрачную пили. Мой народ в добрый путь твоим именем благословлял, в нем дыхание бури, и лепет ребенка, и солнца свеченье. Мы, еще не увидев тебя, сознавали, что есть ты, Байкал, вкус воды твоей чистой хранили в полынных кочевьях.
Бунтует Байкал, точно омуль в сетях, то вправо, то влево метнется. О скалы хвостом! Аж чешуйки летят! Летят и сверкают на солнце!
Свистит баргузин. А баркасы идут, взлетают на волны косые. На каждом баркасе цветами цветут косынки, косынки, косынки. Они - как приветы дальние, как будто флажки сигнальные.
Рыбачки Байкала, погодка свежа, - я руки хочу вам на счастье пожать. Ведь счастье - вершить при погоде такой так весело и умело, такой небольшой, неширокой рукой такое огромное дело.
Рыбацкое дело - вот это по мне! ...По берегу бродят рассветы. И стройные омули на рожне нацелены, как ракеты. До вечера спит за утесом заря, прекраснее сказки всякой. И песни поставлены на якоря, захочешь - поднимешь якорь: Рыбачки, какие же вы красивые в рабочих одеждах своих парусиновых! Вы нашей природе близки красотой. Любому буряту знакомые, как стройные скалы над бурной водой, вы - в белом кипении омулей. И сколько бы кто на земле ни искал, но я убедился давно: таких неприступных и женственных скал найти никому не дано. И если еще бунтует вода - упрямейшая из стихий, то вами покорены без труда и я, и мои стихи...
Свисти, баргузин, хохочи и свисти, то этак и так завывая, беснуйся, Байкал, словно омуль в сети, упрямством меня удивляя. Чудак ты! Да я был бы счастлив вполне - счастливее сыщешь едва ли,- когда бы девчата-рыбачки ко мне такой интерес проявляли.
Грешно тосковать у Байкала, Затем ли была суждена та полночь, где море дремало, серебряно пела луна?... Мгновенья прекрасны и долги. Настояны эти часы на запахе кедровой смолки, на тихом дыханье арсы. Байкал утомился - не странно: хотя и могуч, да не юн - легко ли гонять неустанно валов непокорный табун? Покой и табунщику нужен - не слышит уже ничего, не част, но тем паче заслужен таинственный отдых его. Деревья стеснились, и сами - как конский табун, что в жару ветвями - нет, что я, - хвостами прогнать норовят мошкару: Вот так простою до рассвета под кряжистой крепкой сосной, Я знаю, что дерево это о прошлом тоскует со мной. Хоть ветки крепки и корявы, но шишки, как слезы, летят, и снова больные суставы в тиши полуночной скрипят... Тоскую о прошлом, в котором мы жили, казалось, вчера,- как старец, взыскующим взором: а где молодая пора?! Когда ты сидела со мною? И был ли тот вечер святой под этой же светлой луною, над этой же темной водой? Была ли та полночь сырая, когда ты, тиха и нежна, молчала, порыв свой смиряя,- так бурю таит глубина?... Тяну к тебе руку, но снова холодной коснусь пустоты. Шепну тебе тихое слово - оно безответно... Да ты жила ли, была ли на свете, иль попросту выдумал я черты мимолетные эти - оплот моего бытия? Но, как бы огнем опаленный, прошел я и воды, и твердь. У смертного - срок пенсионный, у сердца его - только смерть. Иначе душа бы молчала - валун на пустом берегу... Грешно тосковать у Байкала, а не тосковать не могу. Прости меня, если нарушу счастливый закон твой, Байкал, но кто же, имеющий душу, по ком-нибудь не тосковал...
I Замирают крутые гольцы в удивлении: отчего наши песни светлы и нежны? Оттого, что Байкал - море древнего племени. Он прекрасен, а значит, прекрасны и мы.
В наших судьбах, не правда ль, есть что-то такое от размаха его поднебесной волны. Поглядите, как солнечной силой прибоя рвет он сети таежной глухой тишины!
II Я в столетии нашем тревожном, от вершин материнских вдали, все храню амулетом дорожным ветку родины - саган-дали.
И о том, как прекрасна планета, чьи напевы в душе берегу, неизменно сужу по рассвету, о Байкал, на твоем берегу.
Когда утро несущие воды родниковым простором чисты, словно тут сам исток у природы многоликой ее красоты.
III Он - та же Джомолунгма, но только в глубину. Моя печаль и дума, таящая струну.
Здесь, в синеве глубокой, сокрыты небеса. Байкал - моя слеза и око.