Неторопливо потягивая пиво, мы разговариваем на самые разные темы. При этом важно не затрагивать больных вопросов, беседа должна течь величаво и непринужденно, как река Волга. Если нет желания говорить, то это и не обязательно - можно просто курить, пить пиво, слушать (или не слушать) разговоры, а можно взвеситься. В углу, рядом с входом, стоят доисторические весы, которые безбожно льстят, но в бане и это на пользу: поднимает настроение.
Периодически кто-нибудь из нас уходит в парилку и тогда оттуда слышится довольное кряканье, возгласы «эх, хорошо!» а потом вопли радости из бассейна. Я в парилку не тороплюсь. Времени у меня много, дома знают, что из бани рано не возвращаются.
Как определить, кода пора идти париться? Все очень просто, нужно довериться своему сердцу: когда оно твердо решит, что пора – значит пора. Конечно, у новичков в бане может вообще не появиться ощущения, что уже «пора», поэтому они ходят в парилку с одним из старожилов, чтобы приучить тело к пару, потому что это - как пиво, редко кому нравится с первого раза, но уж если понравилось, то на всю жизнь.
Итак, мой внутренний будильник сказал «дзинь», я временно выбываю из беседы и начинаю свой путь по направлению к нирване. Сначала иду в душевую, чтобы взять веник. Наскоро окачиваюсь прохладной водичкой, потом надеваю шапочку, рукавицы, беру поджопник и захожу в парилку. Эта маленькая комнатка напоминает темную пещеру, потому что доски, которыми она обшита, со временем чернеют от влажности и большой температуры. Справа от двери за небольшими перильцами стоит печка – большой электрический тэн, обложенный камнями, с металлической дверцей. Всю левую часть парилки занимают полати, выполненные в форме ступенек. Прямо рядом с дверью нижние ступеньки отсутствуют, и в полатях сделана специальная выемка, в которой стоит тазик с водой. Там же лежит кружка на длинной ручке, специально, чтобы поддавать. Я открываю ей дверцу печки и забрасываю в самый жар две-три кружки воды из тазика. В воду предусмотрительно добавлено немного пива и по парилке распространяется ни с чем не сравнимый аромат жженого солода. Я забираюсь на самый верх и сначала просто сижу, вдыхая пивное благовоние. Потом начинаю потихоньку, с ног, обстукивать себя веником. К запаху пива примешивается аромат березы. Веник поднимается все выше, движения становятся быстрее, резче. Однако, не следует бить слишком сильно, я ведь не мазохист; веник должен ходить по телу нежно и в то же время жестко. Важно чувствовать, когда следует вновь поддать. Не правы те, кто боится жару! В парилке жар – самое главное. Подкинув еще пару-тройку кружек, я вновь взбираюсь на полати и продолжаю экзекуцию. Наконец, веник становится сухим и начинает жечь. Это значит, что пора выходить. Я выбегаю из парилки (нужно делать это быстро, дабы не выпускать драгоценное тепло), оставляю рукавицы и шапочку на скамье в коридорчике и иду в душевую – смыть с себя листья, прежде чем идти в бассейн. Веник возвращается к своим собратьям в тазик, а я встаю под холодный душ. О, блаженство! Причем, чем жарче было в парилке, тем больше кайфа получаешь от холодной воды.
Стоя под душем я решаю, что в бассейн пойду в следующий раз. Когда ощущение блаженства начинает притупляться, иду в предбанник. Там сажусь на скамью, наливаю себе пива и, с наслаждением прихлебывая янтарный напиток, подключаюсь к разговору. После парилки все мое тело красное, как солнце на закате, и ему приятно находиться в прохладном воздухе предбанника. Но нет, это еще не нирвана, а так, предчувствие великого кайфа.
Через некоторое время краснота потихоньку начинает спадать, но происходит это не равномерно, а местами, поэтому я становлюсь пятнистым (как мы говорим, «покрылся трупными пятнами»), и это значит, что снова пора в парилку. Я вновь беру все необходимое и повторяю процесс ритуального самоизбиения. Однако на этот раз поддаю побольше, чем в предыдущий, так как тело уже освоилось с жаром и ему хочется новых ощущений. Конечно, лучше всего ходить в парилку вдвоем, чтобы один лежал, а другой обрабатывал его веником. Да, пожалуй так и надо сделать: отмотаем назад. Итак:
Через некоторое время краснота потихоньку начинает спадать, но происходит это не равномерно, а местами, поэтому я становлюсь пятнистым, и значит снова пора в парилку. Я говорю: «Ну что, Михалыч, распарим еще разочек косточки?» и полноватый Михалыч, покрытый пятнами, напоминающими материки и острова, поднимается, и мы идем за вениками. Чтобы лежать на полатях не обжигаясь, можно использовать простыню или специальную, сколоченную из досок лежанку, которая стоит в коридорчике у стены перед входом в парилку. Я предпочитаю второе. Беру лежанку, укладываю ее на полати, укладываюсь на нее сам, задней частью кверху, и начинаю балдеть, пока Михалыч подтягивается с вениками. Он деловито подкидывает несколько кружек в печку, довольно крякает: «Ага, пошло!» и принимается за меня. В его руках два веника, которыми он сначала нагнетает вокруг меня горячий воздух, а потом не спеша начинает похлестывать ноги, спину и вообще все, до чего дотянется. Его движения уверенны, как у профессионального массажиста, и веники работают мерно, методично, не пропуская ни одного сантиметра моего тела. Потом Михалыч говорит: «Ну, поворачивайся», и я переворачиваюсь на спину, руками закрывая самую интимную часть, не из скромности, а чтобы предохранить от случайных попаданий веника. Михалыч подкидывает еще пару кружек и процедура повторяется. Наконец, распаренные, мы вылетаем из парилки, я возвращаю лежанку на место, и мы, быстренько сполоснувшись в душе, заныриваем в бассейн. После михалычевой обработки тело пышет жаром, поэтому даже ледяная вода кажется теплой. Радость, блаженство, наслаждение переполняют нас, Михалыч громко поет какую-то песню своим звучным басом, так, что, наверное, слышно в предбаннике, но я слов не разбираю, потому как полностью погружен в себя и в воду.

Но долго нежиться нам нельзя: нужно срочно обработать Михалыча, поэтому мы с некоторым сожалением (но и с предвкушением еще большего кайфа) выскакиваем из бассейна и идем обратно в это жародышащее пекло. Теперь уже Михалыч ложится на лежанку, а я поддаю жару, и пивной аромат с новой силой заполняет парилку. Веники в моих руках, и должен без ложной скромности сказать, что работаю ими с не меньшим профессионализмом, выработанным годами тренировок, а Михалыч проходит все те же круги, что и я. Закончив свою нелегкую работу я поддаю еще разок, чтобы еще немножко постукать себя (Михалыч в это время лежит: балдеет). Наконец, экзекуция закончена и мы, не забыв смыть листья под душем, идем в бассейн. Вот сейчас можно полностью расслабиться и с чистой совестью присоединиться к Брахме. Звуки, сливаясь, приходят в гармонию; ледяная вода доставляет мне только наслаждение; совершая движение, я не прилагаю к этому усилий.
Затем мы вылезаем из бассейна и вновь возвращаемся в лоно предбанника. На сегодня я уже напарился, поэтому присоединяюсь к разговору и терпеливо жду, когда напарятся все остальные - они выходят из предбанника по одному, по двое и возвращаются красные, с выражением полного счастья на лицах.
Когда все приняли достаточно наружных разогревающих процедур, иначе говоря, напарились вдоволь, настает время переходить к внутреннему разогреву, иначе говоря, пора к столу. Здесь наши силы разделяются: первая атакующая группировка ведет свое наступление на припасы еды, сосредоточенные в комнате отдыха – нарезает хлеб, расставляет тарелки и открывает первую бутылку; я же иду в сауну, где на камнях греется картошка и колбаса. Наконец, все расселись за столом, и звучит первый традиционный тост: «С легким паром!». Далее продолжается беседа, иногда звучат тосты, зачем-то работает телевизор (я правда не знаю зачем, его ведь никто не смотрит).
Употребив по третьей мы поднимаемся на вершину блаженства; но когда мы узнаем, что прекрасное является прекрасным, появляется и безобразное. Когда нам уже начинает казаться, что все в мире полно гармонии и совершенства, откуда ни возьмись, вылезает таракан. Но и он не сильно портит настроение, лишь вызывает пару ленивых фраз о введении смертной казни (для тараканов) или новые анекдоты про этих древних животных.
Уничтожив все запасы съестного (дабы ничего не оставлять тараканам) мы переходим к завершающей стадии. Быстро убираем все со стола, моем посуду, прибираемся в парилке и сауне и идем в душевую - мыться. Процесс мытья ничем не отличается от того, что каждый из нас почти ежедневно делает в ванной, за одним исключением: натирание спины происходит по особому ритуалу.
Я тщательно намыливаю мочалку, разогреваю спину под горячим душем и подхожу к Сергею Николаевичу с вопросом: «Потрите мне спинку, пожалуйста». Он говорит: «Ну что ж, вставай, как бабы пол моют», это значит, что нужно наклониться и опереться руками об раковину. Натирание спины похоже на массаж – движения мочалки должны быть жесткими, но не сильными, разнообразными, но не хаотичными; она должна ходить равномерно по всей спине. Процесс натирания длится от двух до пяти минут, в зависимости от желания и способности держаться на ногах. В душевой хорошая акустика, и мы с удовольствием поем. Начинает Вадимыч. Нестройный, но очень дружный хор наших голосов выводит: «Ой, то не вечер, то не вечер…». Наверное, забавно выглядят обнаженные мужчины в пене и в позах «как бабы пол моют», да еще распевающие во весь голос, но нас это нисколько не волнует. Наконец, я говорю: «Ну все, хватит, кожу сотрешь!» и встаю под горячий душ. Сергей Николаевич сначала смывает все мыло, а затем берет мочалку в обе руки, плотно прижимает к верхней части моей спины и с силой ведет ее вниз. При этом мочалка скрипит, и это значит, что спина вымыта хорошо. В благодарность я натираю спину Сергею Николаевичу, а по всей бане разносится: «По полю танки грохотали…» и «Любо, братцы, любо…» и «Черный ворон…».
И вот, все чистые, довольные, с приятной усталостью в теле мы не спеша одеваемся и выходим на свежий воздух. На улице уже темно (еще бы, время - пол двенадцатого), на небе звезды и мы, весело разговаривая, идем по домам. Периодически от компании кто-нибудь отрывается, сворачивая в свою сторону. Наконец и я поворачиваю к своей пятиэтажке, попрощавшись с Михалычем и Вадимычем, которые, негромко беседуя, вскоре исчезают в темноте. Дома меня встречают жена и разобранная кровать, и я, чистый душой и телом, засыпаю с блаженной улыбкой на губах.

Отдыхая после вкусного и сытного обеда, он, с весёлым лукавством поглядел на раскинувшегося на своей кровати Валентина, напевающего себе под нос какую-то мелодию.
-А Вы знаете, Валентин, сколько человек живёт в Финляндии?-медленно, по-фински, задал он свой вопрос.
-Конечно, знаю,-перестав напевать, бодро ответил Валентин.-В любом турагенстве вам скажут, что население Финляндии пять миллионов и ещё сто тысяч человек!
-Допустим.-согласился он.-А в любом турагенстве говорят, сколько в Финляндии бань?-лукаво глядя на Валентина, задал он следующий вопрос.
-Про бани не говорят,-удивлённо ответил Валентин.-А зачем?
-А зря, финны удивительно чистоплотный народ! На население в пять миллионов бань насчитывается миллион семьсот, одна баня на трёх жителей! Где Вы ещё такое увидите?-возбуждённо говорил он.
-Ничего себе, сказал я себе,-удивился Валентин.-А зачем столько бань?
-Финляндию можно смело называть страной бань!-продолжал увлечённо он говорить.-Финны, как никакой другой народ, сохранили традиции банного дела, они из поколения в поколение передавали свои банные традиции, даже плетение берёзового веника, это целое искусство! Баня для финнов святое место, где очищается не только тело, но и душа! В бане нельзя ругаться, сплетничать и, прошу прощение, пердеть. Главная цель парилки не очищение, а расслабление тела и души, возрождение, вот что происходит в бане!
-Ну всё!-вскочил с кровати Валентин.-Эту пытку нет уже сил терпеть! Вы мне обещали интересный отдых, я так понимаю, что следующей частью "марлезонского балета" будет финская баня! Вы удивительный рассказчик! Я надеюсь услышать ещё много интересного!
-Вы правы! Тогда в баню!-сказал он, вставая.
Их весело встретили финские парильщики, посетителям они всегда рады. Вооружившись всем необходимым, гордо держа свои берёзовые веники, они перешагнули порог парилки. В парилке уже было пару человек, поприветствовав друг друга, они заняли свободные места на полке.
В баньке было очень уютно, небольших размеров с деревянными полками и с каменкой, от которой шёл пар, с каким-то лёгким, раслабляющим ароматом. Трубы не было, дым уходил через окна и дверь, прогревая равномерно стены и пол.
-А почему Вы выбрали баньку по-чёрному?-спросил Валентин.-Как-то непривычно, нет трубы, весь дым здесь, хотя дискомфорта не чувствуется, даже наоборот. Но, всё-таки, как-то не гигиенично.
-Напрасно Вы так думаете.-отвечал он, разглядывая Валентина. Удивительно пропорциональное телосложение, хорошая мускулатура, красивый парень, невольно залюбовавшись им, думал он.-Банька по-чёрному гигиеничнее и чище баньки по-белому. Удивлены?-спросил он, увидев его лицо.-Ведь сажа, которая оседает на стенах, убивает всех паразитов, создавая стерильность, а зола забирает все неприятные запахи. Топят баньку часа два-три, затем угли и золу выносят наружу, после этого можно и попариться. Жаль, что у нас почти не осталось бань по-чёрному! Ведь раньше в бане и рожали, и лечили.
Ему нравилось наблюдать за Валентином, как он с восхищением слушает его, опытного мужчину. Какое красивое тело у этого парня!
-У Вас, Валентин, наверно много подружек?-неожиданно прервав разговор о бане, спросил он.
-Я люблю жену, хочу, чтоб она мне доверяла.-неожидав такого поворота, ответил Валентин.
-А вот у меня сейчас нет жены. Я не эгоист, я не могу любить одну женщину, по крайней мере, так было раньше,-шутя отвечал он.- Ну что, поддадим ещё немного пару и продолжим дальше рассказ про баньку. А я Вас пока веничком, да по спинке!
-С удовольствием!-ответил Валентин, укладываясь на полку.
-Так вот, что ещё интересное можно сказать о финнах,-начал он с лёгким возбуждением похлопывать Валентина веником по спине.-В финском языке есть два значения слова "пар", первое это "хёюрю", что означает "пар" вообще, например пар от кастрюли с кипящей водой, и второе значение слова "пар", это "лёюлю",-продолжал он с большим азартом бить по спине берёзовым веником,-что означает быстро образующийся пар от воды, брошенной на нагретые камни каменки.
-Ещё посильней, если можно.-простонал Валентин.
-С удовольствием!-ответил он, прицеливаясь веничком к спине парня. Ему доставляло огромное удовольствие хлестать этого парня так, что тот постанывал. Плеснув ещё воды на камни, в бане стало жарче, парящиеся не выдержали и вышли с парной. Они остались одни. Он, хлеща Валентина, начал ощущать легкое возбуждение. Он пытался справиться с собой, но, видя, что это ему не удаётся, а, выглядеть нелепо, ему не хотелось, закончив венично-берёзовую экзекуцию над Валентином, он лёг на свободную полку.
-Что ещё можно интересного рассказать о баньке,-говорил он разморенному Валентину,-ведь банька даёт чистоту, здоровье, душевное спокойствие, эмоциональные впечатления и много других удовольствий.
-Давайте я Вас тоже побью веником,-предложил Валентин.
-Вы расслаблены, я позову парильщика,-ответил он, испугавшись предложения Валентина, он хотел успокоиться, прийти в себя.
Парильщик принялся за свою работу со знанием дела, при этом что-то по-дружески нам говоря.
-Начнём с чистоты,-продолжал он,-ведь ни одна ванна не сравнится с парилкой по очищению кожи, А здоровье? Есть старая финская поговорка "если баня, водка и смола не помогут, то болезнь смертельна", ведь в баню ходили за восстановлением сил, после тяжёлого труда, когда ныли все суставы и болели все мышцы.-парильщик на что-то одобрительно кивал, продолжая своё дело.-Парясь в баньке успокаиваешься, расслабляешься, ощущаешь ни с чем не сравнимое душевное спокойствие,-с наслаждением говорил он,-а, сколько впечатлений, баня запоминается надолго. Здесь можно как-бы замедлить время, подумать спокойно, а потом опять бежать в ногу со временем.
Дальше уже не было ни сил, ни желания разговаривать. Парильщики взялись за своё дело профессионально. Попарили, понатирали чем-то приятно пахнущим, помассажировали всё тело так, что ощутили себя где-то в космосе, чувствовалась лёгкая боль, а тела своего любимого не ощущали. Так, не ощущая себя, они вышли на улицу. Надо было отдохнуть перед обратной дорогой домой.

Источник

Елена Холодова

Дед у меня был превеликий сказочник. Он вечно рассказывал мне про Шулигиных, маленьких гномах, помогающих деду Морозу раздавать подарки, про лесных духов, которые путают тропинки и выводят на ягодные полянки, о домовом, который ест мусор с паласа и квасит у кошки молоко в миске. Очередным рассказом в его перечне о домашней и лесной нечисти, стал Банный Черт. К нему дед относился с особым уважением.
У нас в саду стояла маленькая банька по- черному, в которой мы парились и мылись. В баньке было тесно и жарко, мы забирались на нестерпимо горячий полок, плескали на каменку из большущего ковша мятным квасом и «жваркались» вениками до того, пока не становились похожими на вареных раков. Потом бежали к реке купаться. В полу баньки у нас была щель в которую я вечно роняла мыло. Однажды, когда я в очередной раз уронила обмылок, дед улыбнулся:
— Ничего, Банный Черт съест, он земляничное мыло ох как любит…
— Какой еще Банный Черт ? — сразу ухватилась я.
— Как, ты про Банного Черта не знаешь ? — искренне удивился дед — Это же хозяин бани ! Без него и пару нет и веники служат дольше, он их подсушивает, да расчесывает специальной гребенкой. А если не по нраву чего, то он, когда из бани вымытым выходить станешь, возьмет да и мазнет тебя сажей.
Я недоверчиво посмотрела на деда. Да нет, не врет вроде, серьезно говорит:
— А ты его видел ?
— Видел, как не видеть, только не так, чтобы сесть да поговорить, а мельком. Захожу как- то баню затапливать, слышу, возится кто- то. Смотрю, а он тряпочкой тазики натирает, да переворачивает, чтобы порядок был, значит. Сам маленький такой, чумазый, рожки на макушке, лохматый — жуть, из ушей дымок валит, губы красные, что у бабы накрашенной, хвостик свиной, нос пятачком и глазенками — так и зыркает, так и зыркает. Поглядел я на него, тихо стоял, боялся спугнуть, да только он все равно меня заметил, пальцем погрозил— не гляди, мол, не положено и в печку— прыг, поминай, как звали.
— Так, может, он обиделся и ушел из нашей бани ? — глядя прямо на деда, встревожилась я — как же мы без него- то будем ?
— Не переживай, он, конечно, обидчивый, да только ты к нему с добром и он к тебе — с добром. Ты мыло почаще ему кидай, только не новое, новое уж больно мылится, с нового он икает мыльными пузырями, а обмылки. Он всякое мыло ест — и хозяйственное, и душистое, лишь бы с душой кормили. Он у нас хороший.
— А как его зовут ? — меня так и распирало от любопытства.
— Просто Банный Черт зовут. Ладно, пойдем купаться, а то не могу, жарко… — он спрыгнул с полка, выскочил в предбанник — босой, румяный, улыбающийся, помахал мне рукой.
Прошло с неделю с тех пор, как дед рассказал мне о хозяине нашей бани. Я теперь каждый раз бросала обмылки земляничного мыла в щелочку со словами «кушай на здоровье» и мечтала увидеть Банного Черта. Однажды я зашла в баню взять горячей воды, чтобы постирать рубашку. Зачерпнула было уже из бачка кипяток, как вдруг почувствовала прикосновение к плечу чего- то мягкого, словно совсем маленький котенок дотронулся лапкой. Повернулась, нет никого и только что- то закопошилось за каменкой и вроде ворчливый голос скрипнул:
— Не расплескай водичку- то, неумеха — и еще хихикнул вроде.
Я быстро постирала, снова вошла в баньку, села у печки, шепнула в темноту:
— Ну покажись, не обижу…
Тишина. Никто не отозвался.
На следующий день снова пришла, принесла обмылок жасминового мыла, оставила на полке. Вечером истопили баню, помылись. Стала выходить, опять что - то мягкое, теплое коснулось щеки. Глянула в зеркальце — в саже щека. Чего- то не по нраву, видно, банному жителю. Рассказала деду с обидой:
— Я ему мыло принесла, покормила, а он меня сажей измазал.
— А какое мыло было ? — дед пил крепкий чай с черемухой, кряхтел, чесал ногу.
— Жасминовое…
— Ах вот оно что ! — дед улыбнулся понимающе — забыл сказать, у него изжога с жасминового…
— Все как у людей…— засмеялась я.
С тех пор я носила Банному Черту земляничное, глицериновое, ромашковое мыло, оставляла в крыжечке шампунь, а он за это начищал тазики до блеска, и веники у нас всегда были душистые и свежие, словно только вчера наломанные. Больше мы с ним не ссорились и часто, выходя из бани я чувствовала прикосновение его мягоньких, волосатых пальцев, но сажей он меня не мазал, за свою считал.

Я выключила свет и, нырнув под одеяло, свернулась калачиком. В избе было жарко натоплено, и потом я долго не могла уснуть, мучаясь в духоте. За печкой шуршали мыши, кошка шумно лакала молоко, приговаривая:
– Окисающее…Опять окисающее…Какая гадость…
Приговаривая? Это что же за кошка такая говорящая?! Я вскочила с постели, включила свет. На побеленном боку печки виднелся след крохотной ручки. Молоко действительно кто - то пил, судя по брызгам на полу. А кошки в избе вообще не было, видимо, ушла на сеновал, охотиться за мышами. Я озадаченно пожала плечами, заглянула в темный запечный проем. Там – никого. Легла спать. Проснулась от того, что кто - то шуршал пакетом и громко чавкал, раскусывая с хрустом ванильные баранки. За окном давно рассвело, и мне достаточно было открыть глаза, чтобы увидеть ЕГО. ОН оказался маленьким противным существом, худым, с длинным, тоненьким, как шнурок хвостиком, с кисточкой на конце. У НЕГО были большие, зеленые глаза, с узкими зрачками. Заостренные ушки, которые он прижал, когда я ахнула от удивления, тоже заканчивались кисточками, как у рыси. А на лбу было что - то вроде рожек.
– Я не могу есть, когда на меня так смотрят – ворчливо сказало существо – кусок в горло не лезет.
– Нечисть! – крикнула я и замахнулась на черненькое волосатое чудо кухонным полотенцем.
– Я чисть! – обиженно сказал малец, но на всякий случай понюхал подмышкой – я мылся совсем недавно, когда княгиня Ольга…
– Ты кто такой? – мне было совершенно неинтересно, когда он мылся.
– Тьфу ты, господи, отец мой, Люцифер! – воскликнул гость – Не перебивай, женщина! Ты что – черта не видела? – я ошалело покачала головой, а он возмущенно шмыгнул носом - пуговкой – Черта она не видела, ишь ты…
Он еще долго ворчал, а я тупо смотрела, как он открывает банку с малиновым вареньем, ныряет в нее с головой, а потом, усевшись на газетку, начинает слизывать с себя сладенькую, красную жижу. Оцепененье мое прошло враз:
– Вон из избы! – истошно заорала я, огрела черта полотенцем, смахнув тем самым его со стола, взяла веник и вымела непрошенного гостя на улицу.
День прошел в обычных хлопотах. Вечером, намывшись в бане, села я на диван, пообобрала ноги под себя. Вдруг дрова, лежавшие в печке, вспыхнули сами собой. Скоро в домике стало тепло. Кто - то шумно вздохнул. Я оглянулась. В открытом чемодане, приготовленном к отъезду, закутавшись в куче нижнего белья, лежал мой чертушко.
– Не гони меня, горемычного - о - о! – завыл он, кинувшись ко мне и лобызая мои колени – я сирый, меня, черта порядочного, как последнюю паскуду отовсюду гонят! У - у - у! Я тебе буду помогать. Я умею варить объеденческий суп из косеножек, умею вышивать потрет Чингисхана крестиком, знаю латынь! Я смышленый черт…
Он еще долго рекламировал себя, а я уже от души хохотала. Жила я одна, не считая черной кошки Мурки, и в общем, была жизнью довольна. Но иногда скучалось. Мурка была идеальным слушателем, а вот ответить не могла. А порой так хотелось услышать человеческую речь, пусть даже от такого маленького, гаденького чертенка. Махнула рукой, оставила этого лохматого.
В эту ночь не спалось мне. Прометалась до рассветных сумерек в плену сухих горячих подушек, а к утру не выдержала, встала заварить чаю. Чертушко дрых на стуле, выводя носом настоящие соловьиные трели:
– Зю…Ахм - зю…фьюти - зю - ю - ю - зь…
Когда я завозилась, ставя чайник, он проснулся, зевнул во весь свой зубастый рот, понимающе хихикнул:
– Извести кого хошь? – я покачала головой отрицательно, тогда нечистый снова ухмыльнулся, еще лучезарнее – Привораживаешь? Порчу наводишь? Страху насылаешь? Скотину моришь?
Но я все качала головой в знак того, что ничего подобного делать и не думала.
– Чай завариваю – ответила простодушно.
– Что за трава? – чертушко подскочил ко мне, взял волосатыми тоненькими пальцами щепотку сухих цветочков, с видом знатока понюхал, сказал разочарованно – Душица…
– Не любишь чай с душицей? – спросила я.
Рогатый брезгливо поморщился, пожал угловатыми плечами:
– Не гоже мне, черту, чай пить. Крови грешников бы тазика два выпил, а чай… – он опять сморщил нос – Пойдем на метле полетаем?
– Я не умею – сказала я.
Тогда чертушко нахмурился:
– Как не умеешь? Все ведьмы умеют. Неохота, так и скажи!
– Я не ведьма, и я правда не умею летать на метле, и никогда не варила зелье, чтоб кого - нибудь извести… – говорила я, искренне глядя на черта.
Ответ мой не скоро дошел до него:
– А как я к тебе попал, по твоему? У людей нормальных домовые водятся, а твой порог они стороной обходят. Кошка у тебя черная, скотина тебя боится, утром туман к тебе в окно заглядывает, ночью сова твой дом стережет. Все как полагается порядочной, полноправной ведьме…– говорил он это тоном, каким продавец в магазине объясняет принцип действия нового пылесоса.
– Я хочу есть – немного погодя, заявил черт.
– Ты недавно ел – сказала я, удивляясь, как в такое тщедушное тело влезает столько всякой всячины.
«Везет же чертям этим, – с завистью подумала я – жрет и не толстеет…»
Достала с полки пакет с пирожками, вручила своему новому знакомому. Пока он ел, я вышла на улицу. Меня тошнило и кружилась голова. Отступающая ночь истекала кровью белесых сумерек. В прохладном воздухе слышался чуть уловимый для слуха шорох крыльев ночных бабочек и летучих мышей. И звезды, ослепительно яркие звезды, стыли в безоблачном светлеющем небе, словно рассыпанные на розоватый шелк ягоды белой смородины. Вдруг все затуманилось, в глазах потемнело и я ахнула в забытье…

Очнулась в больнице. Белые стены, белый потолок, белая сорочка, пахнущее затхлостью одеяло, боль внизу живота…
– Проснулась, милонька… – я обернулась на голос дяди Бори, все еще мучающегося болью в спине.
И рассмеялась. Это все, конечно, же приснилось мне. Дотронулась пальцами до воспаленного шрама на животе, который неприятно саднило, повернулась набок, тут же уснула.
Проснулась от того, что кто - то дул мне на ранку. Вздрогнула, открыла глаза. Шрам, свежий, после операции, бесследно исчез, а на ноге моей, дергая меня за край короткой сорочки, восседал чертушко:
– Я тебе веник принес… – заговорчески шепнул он, подмигивая мне своим круглым, зеленым глазом – метлы не нашел, но веник тоже сойдет…
Я радостно вскочила с постели, поцеловала чертенка в волосатую макушку, распахнула окно, и, оседлав веник, вылетела в ночь под радостные вопли чертушки…

- Эт точно! Ха-ха! Бывает, такую рожу человек скорчит! Не, ну стопудово знаешь – пиздит, а сам верить начинаешь.
Знавал я одного… Артист! Комиссаржевская, по сравнению с ним, босячка. Станиславский благим матом орет: «Верю!», а голивудовцы – те ваще нервно курят в углу. Талант, короче. Сидит сейчас – видать, прокурор не поверил.

Чё-то вспомнил… Хотите расскажу про два выражения лица, которые я по жизни запомнил? Плесни мне холодненького, Вовчик! Хорошее пиво.
Ага… Короче, запомнились мне два человека. Вернее, даже не они лично, а выражения их лиц. Одно выражало неподдельное горе, а второе – такую же радость. С первого я ржал, а со второго, бля буду, плакал.
Это были не лица жертв войны, не мордочки улыбающихся на все тридцать два победительниц «Мисс чего-то там», и даже не рожа нашего губернатора, узнавшего о выигрыше «Сочи-2014». Нет, я расскажу о том, что видел сам.

Ну, так вот… Первая, значит, история произошла в восемьдесят пятом. Помните, пацаны, восемьдесят пятый? Ну, понятно, кроме Малого и Стрела. А мы-то с вами были уже сознательные граждане.
Короче, ебучая перестройка. Да понятно, что она была нужна. Только, вот, кому?...
Я вообще-то не особо горюю о советской власти, только уверен, что это была окончательная фаза холодной войны, которую америкосы выиграли благодаря нашим продажным горбачевым-ельциным и прочим чубайсам. Я еще пацаном читал план Далласа, по-моему в «Технике молодежи», что-ли… Ну, неважно где. Помните там про их планы развала Союза? Бля, ну кто не читал, а я читал! Прямо в цвет все получилось…

Горбача они первого под танк кинули. Ну так не за зря же – Нобелевскую ему, пицца опять же…Так он и наворотил, ебть! На святое покусился, на водку! Ха-ха!
Америкосы все просчитали – после этого, что бы следующие не вытворяли, народу будет похуй. И точно, какие бы коники потом Ельцин и иже с ним не выкидывали, народ еще долго будет ошарашен «сухим законом».
После этого и развал Союза и национальные конфликты и бандитский беспредел и прихватизация – всё как должное. И, главное, суки – как Гитлер, без объявления войны. Утром народ проснулся – сурпра-а-айз! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!

Я ходил в девятый класс, поэтому случившийся внезапно, как случается подружкина беременность, «сухой закон» меня касался косвенно.
Во-первых, проблема утреннего опохмела, как и подружкина беременность маячила еще далеко в перспективе. А во-вторых, своим еще детским умом я не мог в полной мере понять весь ужас свалившейся на нас трагедии.
Не то, что я еще совсем не пробовал спиртного – пробовал. Но, как-то еще не проникся в полной мере, не понимал, что предстоящая мне юность безнадежно испорчена и мог смотреть на все это безобразие почти со стороны. А со стороны иногда интересно посмотреть!

Жил я, как вы знаете, в Геленджике. Там и сейчас не в сезон делать особо нехрен, а в те времена и подавно.
Люди приезжали туда по профсоюзным путевкам потрахаться друг с дружкой и хорошо побухать на свежем горно-морском воздухе. А тут внезапно «побухать» отбирают. А всухую трахать весь этот контингент с необъятными талиями, золотыми зубами и прическами с «гулькой», трудно. И что интересно – как только водка стала дефицитом, даже непьющие почувствовали в ней острую необходимость.

Во-от… У нас в Геленджике сначала водка не продавалась нигде. Таксисты тоже сориентировались не сразу. Как отдыхать людям? А в соседнем Новороссийске спиртное продавали в двух магазинах. Очереди, что в мавзолей Ленина!

Слышь, я, как выпью, так хоть на трибуну! Оратор, бля. Этот, как его? Домкрат, Демокрит, демо… Во, Демосфен, точно! Спасибо, Алик.

Ага… Ну, и вот. Стою я, значит на остановке. А тут рядом автобус останавливается проходящий, из Новоросса. Выходит мужик, в руках у него дипломат. Делает несколько шагов и тут дипломат открывается, а оттуда!... Ну, сколько туда может бутылок водки поместится? Восемь, десять, двенадцать… Короче, дохуя. И все это падает на асфальт, как в замедленной съемке, и вдребезги! Представляете? Я понимаю сейчас этого мужика, он достал ее правдами-неправдами, давали то по две бутылки в руки. Может, у спекулянтов, не знаю. В общем, достал, и было это – ох, как нелегко! Наверное, ехал, рисовал себе перспективы вечера и тут все это счастье к ебеням!
Видели бы вы его рожу! Ха-ха-ха! В ней было столько трагизма, горя и разрушенных надежд, что я неожиданно для себя захохотал в голос! Отвечаю, я запомнил его на всю жизнь! Ха-ха! А он, ка-ак даст ногой по дипломату! И зашагал. Грустный… А я стоял и ржал, как придурок!
Ну, чё, пойдем в парилочку зайдем, погреемся? Потом дораскажу…

* * *

- Фу-ух, хорош парок! Вов, налей мне тоже «баканского». Спасибо. Лёх, где ты таких раков соленых заказываешь всегда, а? Руки оборвать…
Так вот, продолжу. Второй случай, это сравнительно недавно было.
Помните все эту мою историю с найденышем. Стал я, значит, ездить к нему в больницу. Навещать, возить ему всякие пеленки-распашонки, соски-погремушки… А там таких детей – целый этаж. Брошенные, отказники, у кого родителей прав лишили… Многие, конечно, с патологиями. Но, ведь дети же.
Стал я и на общак им привозить кое-что. Ну, там чупа-чупсы, игрушки всякие развивающие. Хули, у самого трое – что я, не знаю что детям надо?
Принимали меня конечно, по-разному. Воспиталка, та нормально. А нянечки многие косились, чё, мол, ездит? А их понять можно, зарплата у них – полторы тысячи. Вот, вы бы стали за полторушку за чужими детьми говно убирать, да еще и дебильными? Вот, и я о том же…

Решил я пацаненка своего покрестить. Привел батюшку, купил крест серьезный. Прицепом, еще двоих малышей покрестили.
Только закончили, прибегает откуда-то корреспондент. Весь такой живчик, с фотоаппаратом – чистый Шрайбикус! И давай нас с попом щелкать в разных ракурсах, пока мы не опомнились.
Потом говорит: «Я, мол, из газеты «Жизнь» и у меня задание редакции написать о вас статью. Позвольте на интервью!» Прикинь? Вышли мы в коридор, а он мне чешет какой-то бред, как из пулемета тараторит.
Я ему говорю: « Все это херня, Вася. Если ты журналист и хочешь сделать реально что-нибудь полезное, напиши в своей газетке, что есть такая детская больница. Все у них нормально, а вот телевизора нету. Пусть какие-нибудь спонсоры подарят детям телевизор, чтоб те мультики смотрели. Вот, если б ты не смотрел в детстве мультики, что бы из тебя выросло? А эти - итак обделенные. Они же завтра-послезавтра на наши улицы выйдут, все нам припомнят!» Кстати, насчет мультфильмов я серьезно, что вы ржете?...
А этот мудак смотрит на меня, как будто вообще меня не слышит и знаете, что мне отвечает?
«Говорят, что найденный вами ребенок очень на вас похож! Нет ли у вас с собой вашей детской фотографии?» Ну, не придурок? Ха-ха! Я ему: «А ты что, с собой свой детский фотоальбом таскаешь?»
Опять ему про телевизор. Вижу – беспонту. Как об стенку горох. «А, может вы мне на мыло сбросите фотку свою?» Дебил! Понаписал такой ёбани, Гоголь хуев…

Потом мне из «комсомолки» звонили. Тоже – давайте, мол, встретимся, интервью…
Я им опять про телевизор. Они снова на полгазеты статью написали, а про детей, про телек ни слова. После этого остальных журналистов я просто посылал на хуй.

Телевизор мне Димка Прохоров отдал, «Хитачи», что ли… Бэушный, без пульта, зато огромный, как полшкафа. Я его потом еле допер на второй этаж.
Купил сидишник с микрофоном для караоке, диски с детскими песенками, с мультиками. Привез это все туда. Показали мне, куда это все можно установить.
Комната такая, типа игровая у них, не знаю. Ну, короче устанавливаю я всю эту хрень, а у окна сидит мальчонка лет трех-четырех и в окно смотрит, пытается там что-нибудь интересного увидеть. А что там может быть интересного – станица.… Но, видать, в больничке ему сильно надоело. Глянул он на меня и отвернулся снова в окно смотреть. А рядом нянечка мне и говорит: «Он никогда в жизни не видел телевизора». Представляете?! Двадцать первый век на дворе!

Установил я все, подключил. Мультфильм поставил про Ежика и Медвежонка, помните: «облака, белогривые лошадки…».
Пацан реально обалдел! Я никогда не видел человека, на которого чтобы то ни было, произвело такое сильное впечатление. Он был в таком восторге! Хватал всех за руки, халаты - показывал, что вон там, в ящике живут Мишка и Ёжик и поют песенки! Для него это было чудо. И столько в лице его было счастья, что у меня комок к горлу подкатил и слезы сами потекли. Я развернулся и вышел. Больше я туда не приезжал.
А пацан этот мне запомнился. Генкой его звали. Вернее, зовут. Тезка, ага…
Вот такая история. Ну, что? Пойдем, последний раз зайдем? Баринов, побьешь меня веничком? И по домам пора…

«Главное, печь положить, - говорил он, почесывая волосатую грудь, - и не то, что у Петьки! У него разве печь? Дерьмо у него, а не печь! Вот у меня печь будет, глаз не отведешь!»

Обычно на этом словесное описание будущего проекта и заканчивалось. Но иногда, когда отец был в особо приподнятом настроении, фантазия его шла чуть дальше и рисовала бревенчатый сруб непременно из дуба, чтоб тепло держал, просторный предбанник с большим деревянным столом, чтоб десять человек поместилось, и даже маленький прудик перед входом, чтоб из парилки – и прямо в воду. Когда же вдохновение Николая Пахомыча достигало своего пика, все это воображаемое сооружение венчал непонятно откуда пришедший ему на ум флюгер в виде петуха, непременно с разноцветным хвостом.

Надо сказать, что за многие годы в числе жертв его фантазирования на тему бани перебывали не только члены семьи, но и практически все жители деревни Хотисино, где Николай Пахомыч жил и работал трактористом в местном колхозе. За время, которое он с энтузиазмом посвятил размышлениям о своей мечте, в особенности разговорам о ней, многое изменилось. Рухнул государственный строй, само государство исчезло с географических карт. А колхоз, который раньше носил гордое название «Путь Ильича», сначала переименовали в кооператив, а потом растащили все, что смогли, а что не смогли, отдали на откуп природе, которая с радостью приняла в подарок пустующее пространство, быстро найдя ему применение, зарастив бурьяном и лопухами.

Николай Пахомыч воспринимал все эти события близко к сердцу, т.е. начал пить еще больше и вдумчивее, что не могло не отразиться на мечте его жизни. Год от года она становилась все более выпуклой, обрастая все новыми и новыми деталями. Однажды, Татьяне было тогда 12 лет, дело дошло до того, что, отец, взяв в руки рулетку, отмерил и отметил место будущей постройки штакетинами, выдернутыми по случаю прямо из забора. Это стало такой неожиданностью для окружающих, что чуть ли не вся деревня сбежалась поглядеть на то, как «Николка баню строит». Удовлетворенный почином, а заодно и эффектом, произведенным на односельчан, Николай Пахомыч ушел в длительный запой, посреди которого, впал вдруг в безотчетное буйство и собственными руками уничтожил то немногое, что за несколько дней до этого было предметом его гордости.

В дальнейшем Николай Пахомыч не раз повторял свой творческий порыв: очертания постройки, отмеченные штакетником, появлялись в самых разных местах участка, отражая резкие повороты отцовского воображения. За 5 лет «упорного» труда, баня несколько раз меняла форму и масштаб, побывав квадратной, прямоугольной и даже овальной. Количество предбанников и их размер так же подвергались неоднократной ревизии Николая Пахомыча.

А на шестой год Татьяна уехала учиться в город. Институт, работа, новые друзья и заботы постепенно вытеснили из памяти причуды отца, которые едва не стали кошмаром ее детства, а Николаю Пахомычу не принесли ничего кроме репутации бестолкового человека и обидного прозвища «Банщик».

И вот, пожалуйста – телеграмма. Зная характер отца, Татьяна ни на секунду не усомнилась в том, что это очередная блажь ее родителя, что никакой бани нет, а он либо был пьян, когда отсылал телеграмму, либо хотел таким нехитрым способом дать понять, что соскучился по единственной и любимой дочери. То, что отец при всей своей грубости и взбалмошности обожал «Танюшку», знали все в семье. И дочь платила ему тем же, прощая и свинское пьянство и одержимость, ставшую предметом насмешек всей деревни. Тем более что за три года все плохое стерлось из памяти.

Как бы там ни было, телеграмма из дома пробудила в душе Татьяны такие нежные чувства и к отцу, и матери, и к братьям, и к ее родной, богом забытой деревне, что уже через полтора часа она сидела в вагоне поезда, предвкушая встречу с близкими.

Первое, что увидела Татьяна, сойдя на станции Давыдовка, ближайшей к ее деревне, было небольшое стадо коров, невозмутимо бредущих вдоль разбитой дороги. Позади стада, с хворостиной в руке, вышагивала девочка лет семи в ситцевом платье и почему-то в резиновых сапогах. На дворе стояло лето. «Потому что грязь повсюду, вот почему», - подумала Татьяна и удивилась, как быстро и начисто деревенские реалии стерлись из ее памяти.

Но встречи с прошлым только начинались.

-Ну не узнать тебя, Танюха! – прокричал дядя Петя, подобравшись откуда-то сзади.
Татьяна вздрогнула. Дядя Петя совсем не изменился – та же трехдневная щетина, те же узловаты пальцы, тот же насмешливый взгляд, тот же лоснящийся коричневый пиджак и синие треники с вытянувшимися коленками, заправленные в стоптанные сапоги. Единственным новшеством во всем его образе был неопределенного цвета куцый галстук, надетый поверх военной рубахи.

- Зато ты, дядь Петь, не меняешься, - сказала Татьяна, ощутив необъяснимую грусть.

-Ну пойдем, пойдем, заждались тебя, - с этими словами дядя хлопнул ее по спине, чуть ниже, чем принято.

Татьяна наигранно взвизгнула, и загрустила еще сильнее.

До Хотисино добирались в телеге. Уже через 15 минут дядя Петя оставил попытки пустить свою кобылу рысью. Старая пегая лошадь по кличке Колонтай равнодушно сносила и ругань и побои возницы, даже не делая вид, что пытается ускорить темп. Все семь километров до деревни они проехали шагом. Поскольку местные новости, накопившиеся за 6 лет Таниного отсутствия, в изложении дяди Пети заняли не больше пяти минут, большую часть из оставшихся полутора часов пути, болтала Татьяна. Она рассказывала о своей учебе, работе, невиданных в деревне развлечениях. Дядя Петя, сидевший впереди, кивал, покрякивал, покачивал головой и на самом интересном, как казалось Татьяне, месте, уснул. Девушка хотела уже обидеться на нерадивого родственника, но свежий вечерний воздух, розовый закат, щебетание птиц и пение цикад заставили ее отнестись к слабости дяди по-доброму.

Колонтай, избавленная от руководства, спокойно шла хорошо известной ей дорогой, телега медленно перекатывалась из одного ухаба в другой, сзади позвякивало пустое ведро. Татьяна предалась созерцанию умиротворенного деревенского пейзажа. Справа от нее, над подсолнечником, который, казалось, рос здесь всегда, беззаботно летали стрижи. Слева загадочно темнела роща. Где-то вдалеке мычала корова, раздался звук пастушьего хлыста. Все было таким же, как 5 и даже 10, а может и больше лет назад.

Приехали поздно. Но в доме не спали. Мама встретила дочь со слезами на глазах. Она почти не изменилась, только на лице ее прибавилось морщинок, а в волосах седины. Братья, напротив, сильно повзрослели, особенно старший, Иван. Он стал совсем как настоящий мужичок – крепкий, коренастый, с уже довольно-таки густой растительностью на лице. Младшие – Сенька и Степан – которым исполнилось 14 и 15, смотрели на сестру исподлобья, стараясь не проявлять излишней нежности и неумело скрывая любопытство. Последним к Татьяне подошел отец. Вид у него был заговорщический. Вытерев губы рукавом, он расцеловал дочь в обе щеки, крепко обнял и без лишних слов вытолкал ее во двор.

Было темно, Татьяна несколько раз споткнулась, прежде чем Николай Пахомыч остановился и, указывая куда-то вперед себя, торжественно произнес: «Вот!»

Татьяна поглядела в темноту и ничего не увидела.

-Вот я, дурак! – Николай Пахомыч хлопнул себя по лбу и куда-то убежал.

Через пару секунд впереди загорелась лампочка, осветившая свежее дощатое сооружение. Татьяна не поверила своим глазам – неужели и в самом деле баня!

-А!? – воскликнул подбежавший отец. Лицо его светилось такой радостью, что теперь, казалось, можно было бы обойтись и без электричества, - Все-таки отгрохал твой батька баньку! Пошли скорее! – Николай Пахомыч втащил все еще не пришедшую в себя от удивления дочь внутрь.

Уже в предбаннике, посреди которого скромно стоял колченогий стол и три стула, ощущался жар и запах дыма.

-Ну что, попаришься прямо с дороги, - подмигнул отец.

Татьяна, поняв, что отказать нельзя, молча кивнула.

Николай Пахомыч еще больше засуетился. В руках у него откуда-то появились тазик, веник и полотенце.

-Давай, располагайся здесь, я щас мамку пришлю, веничком тебя отходить.

Татьяна начала обреченно раздеваться, аккуратно складывая вещи прямо на стол.

Скрипнула дверь, в баню вошла мать. Смущенно, как показалось Татьяне, улыбаясь, она провела дочь в парилку.

В тесной темной комнате стоял густой туман, и было нестерпимо жарко. Татьяна мгновенно взмокла и начала задыхаться.

-Тебя веником похлестать? – спросила мать неуверенно.
-Тебе что, плохо? – забеспокоилась она, вглядевшись в побледневшее лицо дочери.
Та, не ответив, выскочила в предбанник и тяжело опустилась на стул. Темная муть в глазах постепенно отступала.
-Колька, квасу тащи, квасу! – прокричала Прасковья Федоровна куда-то на улицу, - Таньке плохо!

Вбежал запыхавшийся отец с кувшином в руках. Увидев голую дочь, он засмущался и, поставив квас на стол, поспешно вышел.

Татьяна принялась жадно пить. Холодный напиток действовал исцеляюще. Уже через минуту она пришла в себя, и ей стало стыдно за свою слабость. Она прекрасно понимала, что значит эта баня для ее отца.

Суетясь вокруг дочери, мать не переставала причитать:
-Вот ведь дурень! Натопил как для мужиков, а доченька с дороги устала, отдохнуть бы ей, так нет, прямо в пекло дитя засунул, старый хрыч! Утра не мог дождаться.
-Я, мам, правда, что-то устала, - подхватила Татьяна поданную матерью спасительную мысль.

А та уже, завернув дочь в простыню, бережно поддерживая, вела ее к дому.

Впервые за долгое время Татьяна так хорошо выспалась, хотя встала довольно рано по городским меркам – в 8 часов. Одевшись и выглянув из комнаты, которую она когда-то делила с братьями, девушка увидела мать, колдующую над тестом. «Значит, будут пироги,- подумала Татьяна, втянув воздух носом, будто пытаясь уловить любимый с детства запах маминой выпечки.
-Проснулась, соня? – улыбнулась мать и, вытерев руки о фартук, обняла дочь.
-А когда пироги будут? – игриво спросила Татьяна.
-К обеду подоспеют! Гостей ждем. Отец чуть ли не всю деревню созвал, - объяснила мать и беззлобно добавила – совсем спятил, старый хрыч.
-Кушать, поди, хочешь?
-Ага, - кивнула Татьяна.
-Блины будешь? Не разлюбила еще? У вас в городе все больше разные деликатесы. Отвыкла от деревенского. Ишь, худоба какая, кожа да кости. Совсем забыла нас, хоть бы на денек приехала, уж не за три тыщщи верст живем! – продолжая сокрушаться, Прасковья Федоровна проворно накрыла стол. Горка блинов, горшочек с медом и кувшин с молоком выглядели так аппетитно, что Татьяна, не слушая мать, накинулась на еду. Прасковья Федоровна, замолчав, с умилением смотрела на дочь.
- Совсем ты взрослая у меня стала, - сказала она, садясь напротив, - небось, от парней отбоя нет? Хоть бы рассказала, как ты там в городе.
-Да ладно, мам, успею еще! – отвечала Татьяна с набитым ртом, - ты лучше про баню расскажи! Как это батя сподобился?

Мать вздохнула и завела рассказ.

В позапрошлом году отец подрядился валить деревья в соседнем лесхозе. Пол года отработал, зарплату ему не платили, а потом лесхоз возьми и лопни. Начальство все разбежалось, а мужикам делать нечего, деревья, что заготовили, промеж собой поделили и по домам, кто на чем, развезли. А Кольке на чем везти? На себе, что ли? За трактор платить не чем, больше года денег не видели. Живем-то за счет огорода да скотины. Колонтай сама на ладан дышит, куда ей такую тяжесть тащить.

А тут Петька как раз бычка своего продал. Пришел и говорит отцу: «Заплачу я за трактор и денег с тебя не возьму, но с одним условием – чтобы ты из этого леса за год баню построил. А если не будет бани - лес мой».

Ну, Колька обрадовался, конечно, привезли они лес, свалили, и забыл он про него благополучно. Если б не Петька опять, не было бы бани. Каждый день ходил. Приходит и говорит: «Как там лес мой поживает? Ты его хоть бы рогожкой прикрыл! Мне гнилой лес не нужен, сухой надобно. Продам в райцентре, машину куплю». Допек Кольку, и стал тот баню класть. Сначала потихоньку, а потом в раж вошел и не остановишь. За три месяца соорудил. Печника из соседнего района вызывали, тоже Петька присоветовал. А как раз закончил третьего дня, сразу побежал на почту, телеграмму тебе отбивать.

- А ты, небось, подумала, дуркует отец? - подмигнула Прасковья Федоровна.
-Ага, - подтвердила Татьяна, продолжая жевать.
-Доченька моя милая, красавица ненаглядная, - промолвила мать и потрепала девушку по голове,- не поверила, а все ж таки приехала, умница моя!

Позавтракав, Татьяна вышла пройтись по деревне. Навестила подружек, которые давно уже повыходили замуж, понарожали детей и погрузились в свои заботы. Они были рады Татьяне, но она стала для них чужой. Без мужа, без детей, без семьи, она вызывала скорее сочувствие, чем интерес. Татьяна понимала это и старалась не злоупотреблять вниманием своих, теперь уже точно бывших, подруг. Она не сердилась на них, но и не хотела оправдываться. Поэтому на все свои визиты она потратила не больше часа.

Гораздо больше времени она уделила прогулке по местам, где прошло ее детство. Вот заросший овраг, где они с ребятами играли в прятки и казаки-разбойники; заброшенный коровник, где назначались встречи с мальчиками, и куда на свое первое свидание с Вовкой отправилась и она; деревенский клуб, в котором по выходным показывали фильмы, а каждое второе воскресенье месяца устраивали танцы. Теперь он так обветшал, что тоже казался заброшенным. Клуб стоял на холме, который так и называли Клубным, а под холмом текла река Хотиса, куда они с подругами бегали купаться. Когда-то вода в ней была такая чистая, что ее пили, не боясь.

Поддавшись внезапному порыву, Татьяна побежала вниз и оказалась на берегу, поросшим густыми ракитами. Воспоминания и полуденный зной пробудили в ней желание искупаться. «Какая я дура, что не захватила купальник!» - подумала Татьяна, но, оглядевшись и отметив, что вокруг нет ни души, она скинула с себя одежду и зашла в теплую, прозрачную воду. «Боже мой, как хорошо!» - девушка откинулась на спину и отдалась на волю течению. Кроны деревьев, склонившиеся над рекой, гипнотизировали ее, медленно проплывая перед глазами. Когда Татьяна вернулась к реальности, было слишком поздно. Ее отнесло метров на 30 от того места, где она вошла в воду. Грести обратно против течения ей не хотелось, да и не такой хорошей плавчихой она была, чтобы справиться с довольно-таки быстрым потоком. Не мало не смутившись, Татьяна вышла на берег, и как была, полностью обнаженная, зашагала к ракитам, под которыми оставила одежду.

- Вот те раз! – услышала она за спиной и, не оборачиваясь, припустила трусцой.

Одевшись, она решилась осмотреться. Из-за кустов вышел парень, показавшийся ей знакомым. Ухмылка на его лице сменилась удивлением.
- Танюх, ты что ли? – спросил он, подходя ближе.
- Вовка? – не поверила своим глазам Татьяна.

Она запомнила его неказистым пареньком, с которым целовалась в том самом заброшенном коровнике. Он был первым, кто осмелился подойти к ней и пригласить на свидание.

Несколько секунд они молча разглядывали друг друга. Татьяна не могла сказать наверняка, что увидел в ней он, зато она точно знала, что поразило ее.

Сейчас перед ней стоял молодой, привлекательный мужчина, с открытым волевым лицом и широкой улыбкой. Ее взгляд скользнул ниже и надолго задержался на его обнаженном, загорелом торсе с литыми мускулами. Видимо, он тоже только что выкупался в реке. Крупные капли воды падали с мокрых волос ему на плечи и стекали по груди, образуя блестящие ручейки.

Что-то шевельнулось внутри Татьяны. Легкий трепет пробежал по всему ее телу, а внизу живота заныло. Это было приятно, но почему-то ей захотелось укрыться, как будто она все еще была голая.

-Ты давно здесь? – нарушил молчание Вовка.
Его слова прозвучали как спасение.
-Вчера приехала, - отогнав наваждение, ответила Татьяна
-На баню? – понимающе улыбнулся Вовка.
-На баню, - улыбнулась в ответ Татьяна,- а ты придешь?
- Да меня вроде не звали.
-Вот я тебя и зову, - сказала девушка, удивившись своей смелости.
-Но раз ты зовешь, то приду! Ты сейчас куда?
-Домой, наверное.
-Подвезти?
-На раме? – спросила Татьяна.

В свое время Вовка катал ее на огромном зеленом велосипеде, усаживая на раму впереди себя. Ездить на металлической перекладине было ужасно неудобно: жестко, да и синяки оставались. Татьяна поймала себя на мысли, что сейчас она бы с радостью согласилась прокатиться на этом железном чудовище.

-Помнишь, - с улыбкой констатировал Вовка, - такую мадам на велосипеде катать уже как-то и не прилично. К вашим услугам технический прогресс, - весело сказал он и скрылся в кустах.

Не прошло и двух минут, как Вовка подкатил к ней на грохочущем мотоцикле.

-Не Харлей, конечно, - как бы извиняясь сказал он, - но для нашей деревни в самый раз! Прошу!

Татьяна уселась за его спиной. Мотоцикл тронулся, и она обхватила Вовку руками, «чтобы не упасть» - как она себе объяснила. А вот зачем она положила ему голову на плечо, объяснить уже не смогла, да и не очень-то и хотела. А хотела она, чтобы Вовка вез ее домой долго-долго. И тот, словно почувствовав ее желание, так и сделал, избрав самый длинный из всех возможных маршрутов.

-Ну так я приду, - уточнил он на прощание.
-Ну конечно! В 7! Не опаздывай!

Вовка уехал, а Татьяна специально не стала смотреть ему в след, боясь не увидеть, как он обернется.

И в доме, и в саду, и в бане во всю шла подготовка. В доме орудовала мать, занятая приготовлением еды. В саду братья устанавливали столы. В бане же заправлял отец, бойко отдавая указания дяде Пете. Татьяна не могла не заметить как он изменился. Даже издалека было видно, что он трезв. Отец был похож на капитана корабля, готовящегося к отплытию в кругосветное плавание. Он деловито, словно снасти, осматривал дрова, веники, тазики, простыни. Снимал пробу со свежеприготовленного кваса, следил за наполнение двух больших кедровых бочек ключевой водой.

Татьяна невольно залюбовалась отцом. Таким она видела его впервые.

-Ну банщик и есть! - услышала она вдруг.
Девушка обернулась и с трудом узнала в стоящем позади старике, с клюкой в руках, своего учителя математики Виктора Петровича.
-Не банщик, а капитан! – поправила она и, отвернувшись так резко, что в воздух взметнулась копна ее длинных волос, направилась к отцу.

Ей хотелось сказать ему что-нибудь хорошее или хотя бы просто помочь. Но Николай Пахомович, встретив дочь ласковым взглядом, к работе ее не подпустил.
-Иди, отдыхай, доченька, - сказал он, - тут и без тебя рук хватает.

Татьяна зашла в дом, взяла книгу, соломенную шляпку и, устроившись в саду, на старой скамейке под яблоней, принялась за чтение, но погрузиться в него так и не смогла. Ее голова была занята другим. Она думала о том, что как хорошо, что она все-таки приехала, какая прекрасная стоит погода, о том, какие счастливые все вокруг. И о Вовке, который, в конце-концов, занял все ее мысли. Снова и снова прокручивая в памяти их случайную встречу, она ощутила уже знакомое щекотание внизу живота, но сейчас это ее почему-то не смутило.

Татьяна отложила книгу, легла на скамейку и стала смотреть в небо, по которому плыли аккуратные, белые облака, Она пыталась угадать в них черты животных, людей и всего остального, на что могут быть похожи облака. Одно облако показалось ей до боли знакомым, но она все никак не могла понять, что или кого оно ей напоминает. Как назло, это облако загородило солнце, и это мешало ей сосредоточиться. Но вдруг ее осенило – это же баня! Самая настоящая баня! Вот стена, вот крыша, вот труба! Даже дым из трубы валит! А вон и папа, ходит и отдает приказания. Смешной, но все равно хороший.

Внезапно погода испортилась. Стало темно. Подул сильный ветер. Облака заметались по небу как бешенные. Лишь облако-баня, словно привязанное к земле невидимой нитью, стояло на месте, выпуская симпатичные белые колечки дыма из трубы. Татьяна не сразу заметила, как эти колечки стали темнеть и вскоре из белых превратились в черные. Вслед за колечками почернела и баня. Изменив цвет, она как будто отяжелела, накренилась на один бок и устремилась вниз, прямо на Татьяну.

-Нет! - закричала она и проснулась.

Все было спокойно. Ветер убаюкивающе шелестел в листве яблони, а солнце, перевалившее зенит, медленно клонилось к западу.

До Татьяны донеслись смех и голоса. Похоже, гости уже начали собираться. Она посмотрела на часы – пол восьмого – и вновь подумала о Вовке, который, словно прочитав ее мысли, вдруг появился перед ней с букетом полевых цветов.
-Это тебе, - сказал он, протягивая букет.
Татьяна обняла его за шею и прижала к себе. Но тут же услышала:
-Танюша! – отец звал ее к столу.
-Пойдем? – произнес Вовка, освобождаясь от объятий.
-Да, надо, - подтвердила Татьяна, с сожалением разжимая руки.

Застолье было шумным и веселым. Татьяну переполняло чувство радости от всего, что происходило вокруг: от того, с какой деловитостью гости поглощали мамины разносолы, уделяя им не меньше внимания, чем горячительным напиткам; от того, как пьянея на глазах, односельчане провозглашали всё более откровенные тосты, сначала за баню, а потом бог знает за что, чем дальше, тем меньше стесняясь в выборе слов; от того, как, родившись где-то на другом конце стола, и подхваченная на этом, в воздухе зазвучала какая-то надрывная песня; от того, как, не обращая внимание на пение, один незнакомый ей старик с лукавым взглядом, продолжал рассказывать окружающим похабные и очень старые анекдоты, которым Татьяна смеялась так, будто, они и вправду были смешными. Выпив и захмелев, она вдруг ясно увидела настоящую причину своей безграничной радости. Этой причиной был Вовка, сидящий рядом. Татьяне захотелось, чтобы он обнял ее и крепко прижал к себе, прямо здесь, за столом, у всех на глазах. И она никак не могла понять, почему он этого не делает. Выпив еще, она уже почти решилась объявить Вовке о своем желании, когда Николай Пахомыч просигналил о том, что пора идти в баню. Но это вовсе не расстроило Татьяну. Напротив, она обрадовалась еще больше: ведь в бане она вновь увидит Вовку, таким, каким он встретился ей у реки – волнующим и прекрасным. Иными словами, с обнаженным торсом и блестящими от влаги волосами.

Уловив сигнал Николая Пахомыча, гости, в первую очередь мужчины, на ходу раздеваясь, кинулись в баню. Кто-то из любопытства, а кто-то в надежде занять лучшее место в парной. К огорчению Татьяны, Вовка куда-то исчез, а поскольку идти париться без него она не хотела, ей оставалось лишь ждать и наблюдать за происходящим.

Баня не могла вместить всех желающих сразу. У двери образовалась живая очередь. Мужчины заходили в парилку в трусах и шапочках, женщины – завернутые в простыни. Сидели недолго, давая возможность попариться и другим. Тем более что каждого выходящего в предбаннике ждала выпивка и закуска. Постепенно толкотня возле входа прекратилась. Большая часть гостей вновь оккупировала столы в саду. Полуобнаженные, завернутые в простыни, в свете заходящего солнца, они походили на древних греков. Татьяна легко представила, как пиршество под деревьями плавно перетекает в вакханалию, в полном соответствии с традициями античного мира.

Воображаемые ей сцены становились все ярче и бесстыднее. Увлеченная буйством собственной фантазии, Татьяна вздрогнула, ощутив чью-то руку у себя на плече.
-Пойдем в баню! – раздалось из-за спины. Это был Вовка.
-Пойдем, - согласилась она.

В бане было темно. Татьяна потянулась к выключателю, но Вовка перехватил ее руку и стал медленно целовать, перемещая губы от запястья к плечу.

Татьяна замерла, еще никто не целовала ее так.

Пока она думала об этом, горячие губы Вовки достигли ее шеи и, не задерживаясь, продолжили движение вниз. Дойдя до простыни, скрывающей грудь, Вовка попытался сорвать ее зубами. Но Татьяна в ужасе вцепилась в ткань, как в последнюю линию обороны, отделяющую от того, что должно было произойти. Татьяна сопротивлялась не потому, что боялась Вовки и не потому, что неизбежная близость пугала неизвестностью. Ею руководило совсем другое: она хотела остановить мгновение, которое казалось ей торжественным.
-Ну че ты, Танюх? – спросил Вовка, прекратив натиск - давай, не ломайся!

Это прозвучало грубо и никак не соответствовало возвышенности момента.

-У меня это в первый раз, - тихо промолвила Татьяна, стараясь донести до Вовки исключительность того, что должно случиться.

Вовка резко отстранился. Чиркнув спичкой, прикурил сигарету.

-Что же ты молчала? – спросил он, с шумом выдохнув дым.

Татьяна глядела на то, как с каждой затяжкой, розовый уголек освещает часть Вовкиного лица: его губы, мужественный подбородок, черные блестящие глаза. Она залюбовалась его пальцами, которым очень шла белая палочка сигареты с красным огоньком, пылающим, как рубин – камень страсти.

Татьяна взяла Вовку за руку и прижала к своей груди.

-Это ничего, - сказала она, - я хочу тебя

Рубин беззвучно упал на пол и рассыпался на сотни огненных брызг.

Теперь она сама помогала ему освободить ее от последнего покрова. Когда он был снят, Вовка помедлил пару секунд, словно любуясь ее наготой, которую он даже не мог рассмотреть в темноте. Затем подхватил ее, положил на стол, раздвинул ноги и ….

Татьяна вскрикнула от боли…..

Дальнейшее происходило как в тумане, из которого она вышла, ощутив, как что-то горячее брызнуло ей на живот.

-Ну вот и все, - сказал Вовка, тяжело дыша, и сел на стул.

Татьяне было ужасно неудобно лежать на твердом столе, больно между ног и вновь немного стыдно, особенно когда она представляла, как выглядит со стороны – голая, с раскинутыми в сторону ногами, испачканная в мужском семени. Сейчас ей больше всего хотелось почувствовать себя защищенной, оказаться в объятьях своего первого мужчины.
-Иди ко мне, - тихо позвала она.
-Слушай, может, пойдем? А то не дай бог прочухают, шум поднимут, - услышала она, - давай, знаешь, как сделаем – продолжил Вовка, - сначала я выйду, а потом уж ты. Лады? – и, не дождавшись ответа, он торопливо натянул трусы и выскочил на улицу.

Татьяне захотелось плакать, и она заплакала. Сначала тихо, а потом все громче и громче и, наконец, зарыдала во весь голос. Она захлебывалась горячими слезами, не в силах пошевелиться. Татьяна не могла сказать, сколько времени она проплакала, пребывая все в той же бесстыдной позе.

Когда поток слез иссяк, пришло облегчение. Она еще не решила, что ей делать - как вести себя с Вовкой, что сказать родителям и нужно ли им вообще что-то говорить, не знала, как оправдать себя в своих собственных глазах, но в одном она не сомневалась – в том, что ей не следует жалеть о случившемся.

Это придало ей уверенности. Татьяна сползла со стола, вытерла живот найденной на ощупь простыней, завернулась в нее и, придав лицу невозмутимое выражение, вышла наружу.

Как она и воображала себе чуть ранее, в саду творилась полнейшая вакханалия – пьяные женщины, в пылу попойки растеряв свои античные покровы, отплясывали вокруг инвалида-гармониста, дяди Игната, который был желанным гостем на каждом деревенском празднике. Утомленный и сильно нетрезвый, он плохо попадал по клавишам своего инструмента, который издавал что-то совершенно нечленораздельное, но женщин это не смущало.

Большая часть мужчин, сбившись в кучу, громко обсуждала что-то, пуская по кругу огромную бутыль самогона. Чуть поодаль образовалась альтернативная партия, состоящая из молодежи, которая, сбившись в кучу вокруг радиоприемника, лениво переминалась с ноги на ногу под звуки популярных песен. Двое совсем уж пьяных субъектов затеяли что-то вроде драки. Но поскольку они не падали лишь потому, что держались друг за друга, драка скорее походила на излияние мужских чувств. Одна девица таскала другую за волосы, поливая ее нецензурной бранью, но них никто не обращал ровным счетом никакого внимания, как, впрочем, и на Татьяну, которая совершенно незамеченной прошла мимо всех группировок.

Она подошла к дому, но, взявшись за ручку двери, поняла, что не хочет заходить внутрь. Поразмыслив, где бы ей уединиться, Татьяна вспомнила о своей замечательной скамейке под яблоней. Но к ее великому разочарованию, скамейка была занята. Ее занимали Вова и какая-то женщина. Они совокуплялись по-собачьи.

Минуту Татьяна стояла, как вкопанная, не в силах оторвать взгляд от происходящего. Этого времени хватило на то, чтобы чувство отвращения, которое она испытывала к Вове, уступило место приступу звериной ревности. Завизжав, Татьяна подскочила к любовникам и, отпихнув Вову, принялась колотить женщину со всей яростью, на которую была способна. Та, оторопев от неожиданности и прикрывая лицо руками, выкрикнула:
-Вовка, опять блядовал, гад! – и продолжила уже громче, как бы обращаясь ко всем, - граждане, что же это творится, какая-то прошмандовка законную супругу при живом муже избивает!

Этот последний вопль подействовал на Татьяну странным образом.

«Супруга, его законная супруга», - поняла она, но избивать женщину не перестала.

И тогда на сцене вновь появился Вовка. Схватив Татьяну за волосы, он нанес ей короткий удар в солнечное сплетение, и пока она медленно оседала, подхватил под руки жену и быстро исчез в кустах.

Острая боль сковала тело Татьяны. Скорчившись, она лежала на земле, стараясь восстановить дыхание. Но эта боль была несравнима с другой. В ее оскверненной душе пылал пожар.

-Пожар! Пожар! – послышались крики кого-то из гостей.

Собрав последние силы, Татьяна встала на ноги и увидела отблески яркого пламени, озарявшего ту часть сада, где находилась баня.

-Баня, баня горит! – закричали снова.

Музыка сразу стихла. Раздался громкий женский визг и под деревьями в беспорядке заметались тени.

-Баня горит, - повторила про себя Татьяна, присела на скамейку и, несмотря на то, что собиралась заплакать, вдруг рассмеялась.

Яркая заря огня, треск горящего дерева и отчаянные вопли, которые казались ей бесконечными, с трудом проникали в ее сознание.

О том, что случилось, Татьяна узнала только утром, когда, собственно и пришла в себя.
Увлеченные весельем, гости не сразу заметили, как загорелась баня. А когда заметили, было уже поздно. Все, кто еще стоял на ногах, бросились тушить огонь. Но вскоре вынуждены были отступить перед стихией, довольствуясь созерцанием того, как хищное пламя пожирает сухой деревянный сруб.

Не смирился лишь один человек – это был Николай Пахомыч. Как истинный капитан, он до последней минуты боролся за спасение своего судна. Эта минута наступила, когда тяжелая горящая балка размозжила ему голову.

Удар стал слишком тяжелым и для Прасковьи Федоровны. Рассудок женщины не вынес жуткой сцены, разыгравшейся у нее на глазах.

Гости, как ни пытались, не смогли оттащить ее от трупа супруга. Когда приехала «скорая», и обезумевшей вдове ввели успокоительное, врачам пришлось оказывать первую помощь и некоторым гостям, которых помешавшаяся серьезно покусала и исцарапала.

Хоронили Николая Пахомыча без нее. Потеряв рассудок, Прасковья Федоровна надолго стала пациенткой психиатрической больницы.

Похоронив отца, дети – братья Татьяны – и она сама по обычаю сходили в баню. В баню дяди Пети.

На следующий день Татьяна обнаружила на еще не остывшем пепелище потемневший, но сохранивший форму флюгер в виде петуха.

В тот же вечер она уехала в город, дав себе клятву никогда больше не возвращаться в родную деревню.

Странно, я и не заметил, как прошло противное унылое утро, и уже день на дворе. Правда, день ничем не отличается от утра, такой же моросящий дождь и порывы ветра. Оглядываясь, смотрю через плечо на баню. Какая она бедная. Вот, у некоторых бани - как признак благополучия, а у меня…Сложена из сосновых шпал, конечно, не смолёных. Сосновые шпалы, только что напиленные - белые, как снег. Раньше банька и была белая, а со временем почернела. Прямо, как человек. Тут я стихи Игоря Губермана вспоминаю:
Я в отрыве от общества не был,
И в итоге прожитого века,
Нету места в душе моей, где бы,
Не ступала нога человека.
Точнее и не скажешь. Всегда завидовал тем, кто может стихи писать.
Ждать, пока баня дойдёт – самое трудное. Нужно найти себе занятие. Чем можно заняться в доме? Пока нечем. Иду к реке, и стою на скользком берегу, наблюдая течение воды. На воду тоже можно долго смотреть, до рези в глазах. Я, наверное, один во всём дачном кооперативе. Оказался в такое время на даче, да ещё один. Стою над водой, а волосы намокли от дождя, и капли падают с ресниц. Довольно, пойду в дом.
Осталось ждать баню ещё пару часов. Сейчас надо выпить чаю, побольше. В парилке, за один раз, можно потерять до четырёх – пяти килограммов живого веса, с потом. Стало быть, необходимо позаботиться о достаточном количестве жидкости в теле. Люблю такой вот, непонятно какой, чай. Зелёный, свежий, горячий. Выпиваю три кружки чая. Теперь откинуться назад, и закрыть глаза. Отдохнуть, собраться с мыслями. Я всегда в баню иду, как на торжественный вечер, собравшись с мыслями. Хорош сидеть! Надо приготовить чистое бельё, застелить постель свежими хрустящими простынями, и подбросить в печку пару поленьев, что бы тепла хватило на всю ночь.
Между тем уже стемнело. Как быстро пролетел день! Сколько дней так пролетает? К сожалению, много. Очень много. Но этот день не из числа просто так пролетевших. В этот день будет парилка, вернее в этот вечер. Всё уже готово, и бельё, и полотенца, и простынь. Полный чайник свежего чая опять на плите, ждёт меня, когда я, совершенно обессиленный, вернусь через два часа из бани. Ну всё, пошёл я.
Захожу в предбанник, скидываю одежду, и стою перед зеркалом совершенно голый. Всё тело в мурашках. Какой я смешной, когда без одежды! Многие люди очень смешные, когда голые. Ничего не скрыть, ничего не спрятать. Стою, ёжусь от холода, тру свои плечи, пытаясь согреться, не решаюсь шагнуть вовнутрь. Однако берусь за ручку, и с силой распахиваю дверь в парилку. Ах!
Даже не рассчитывал на то, что так баня выстоится. Великолепно, не припомню, когда в последний раз, вот так вот баня получалась. Дверь затворяю на полотенце. На это есть причина: когда поддаёшь на каменку, от пара может вышибить дверь, что бы этого не произошло, закрываю на полотенце. Под потолком тускло светит маленькая лампа в тяжёлом футляре, из литого толстого стекла. В первую очередь нужно взять ковш и обдать таз кипятком. Готово, теперь беру оба веника, и запариваю их кипящей водой из бака, в том же тазу. Осторожно беру кочергу, за деревянную ручку, и приоткрываю каменку. Большие валуны, прокаленные и щёлкающие, ждут своего часа.
Некоторые надевают варежки в баню, что бы не обжечь руки. Я никогда так не делал. Я хочу чувствовать жар всем телом, и руками, в том числе. Подхватываю ковшик, и набираю немного воды из кипящего котла. Плескаю на каменку совсем чуть-чуть. Камни протяжно стонут, тихонько-тихонько.
Кожа светится, пот начинает выделяться каплями, капли становятся больше, и, не выдержав своего веса, катятся вниз по животу, рукам, плечам, спине, ногам. Какое ощущение интересное, как будто, с каплями душа вытекает из тела, и тело становится легче. Теперь ждать. Ждать, пока не откроются все поры, пока тело не начнёт дышать всей кожей. Ещё минутку стою. Всё, теперь! Нельзя больше медлить, время!
Набираю полковша из бака, и плескаю на камни. С диким свистом, надорванно, пар вырывается из печи, и бьёт в дверь. Ха, меня на это не возьмёшь! Полотенце в двери не зря заложено, дверь не открыть. И пар весь будет мой, без остатка.

Ой, хорошо! Пошло дело, пот льётся ручьями, без задержки, тело тает. Ещё ковш, и сразу ещё. Ещё один. Так. Не могу вдохнуть в себя раскалённый воздух. Осторожно пытаюсь втягивать в себя жар, но горят ноздри. Руки жжёт до боли. Отлично, вот оно, то, ради чего я весь день колдовал перед печкой. Привыкнуть, немного постоять, провести рукой по воздуху, убедиться, что коже не грозит ожог. Самое то! Теперь берусь за веник, и медленно, сотрясая на пол капли с листьев, машу им в воздухе, давая венику высохнуть на пару. Жарко, чёрт побери, как жарко!
А сейчас началось. Аккуратно провожу веником по ногам, похлопываю живот и грудь, руки, и спускаюсь к ногам. Тело ноет от истомы, пот льёт беспрерывно. Начинаю легонько стегать себя веником, но не в полсилы даже, а в четверть.
Хорошо, тело открылось, теперь на воздух бежать, дать отдых короткий себе. Кидаю веник в тазик, распахиваю дверь, и падаю на лавку в предбаннике, прямо на простынь. Сводит скулы от блаженства! Ага, вдруг тело пронзило миллионом иголок. Вот она, встреча жара и холода. На улице немногим больше нуля градусов, а мне ничуть не холодно, только гудит тело, гудит, как печь. Смотрю на живот, на ноги, на руки. На равномерном красном цвете горячей кожи начинают проступать белые пятна. Верный признак того, что кожа остывает, и пора обратно, в горячую парилку.
Влетаю, хлопая дверью. Спазм. Не могу вдохнуть раскалённый воздух сразу после предбанника. Стою две секунды, и вдруг оттаиваю. Вздыхаю как-то тихо, и опускается грудь, расслабляются руки, мышцы спины отпускают хватку. Наклоняюсь к самому полу, и чувствую, как растягиваются связки, как приятно заныли под коленом растянутые сухожилия.
Всё, пора за работу. Наливаю один за другим три полных ковша, и плескаю в камни. Сильный удар пара выбил из меня целую реку пота, светлого, как слеза. Вся грязь, чёрный пот, вышел ещё в первый раз. Теперь осталась чистая вода, которая, выходя, вычищает меня изнутри. Душу вычищает, как тело. Хватаю веник, и начинаю хлестать себя в полсилы по ногам и спине. По спине, и по шее. Теперь руки и живот. Вот это жар! Вдруг вижу, как из сосновой шпалы, на уровне моего лица, выступает светлая слезящаяся капля смолы. Вытапливается прямо на моих глазах. Жаль мне того, кто не видел, как плачет сосна в бане! От души жалко.
И вот, баня наполняется ароматом леса, хвойного леса. Вдохнуть ещё три раза, и бросив веник в таз – вылететь к чёртовой матери из парилки! Второй перерыв. Падаю на лавку, уже зная, что в третий заход – самый главный – себя не пощажу. Открываю дверь на улицу, моргаю посветлевшими глазами, вижу, как от меня поднимается пар. А сам уже предвкушаю третий, самый главный заход после которого, я уже вовсе лишусь сил и веса.
С силой вдохнув воздух, вхожу в третий раз в парилку. Не жду более ничего, не привыкаю к жару, напротив. Как был, с иголками в теле, швыряю полный ковш в камни. Вот он, пар. Настоящий пар выстоявшейся бани, вот он, аромат сосновых слёз. Более ничего не опасаясь, начинаю поддавать жару, зная, что этот заход – последний, и уже нельзя сомневаться и медлить. Поддаю до того, что уши жжёт огнём, и не могу водить руками по горячему воздуху. Плюю на боль, беру веник, второй, который лежал в тазу и распаривался, и уже не жалея себя, начинаю стегать, что есть мочи. Так, сильнее.
Нестерпимый жар, хочется выскочить, но я продолжаю стегать себя изо всех сил. Всё тело, от спины, через ноги, по животу и груди. На лету перехватываю веник другой рукой, и обхожу всё тело с другой стороны. Я уже знаю, что сделаю в третий раз, когда выйду. И поэтому не жалею сил, и себя. Ещё ковш, и ещё один. Теперь уже, в полном исступлении, луплю себя остатками сил, а руки уже не держат веника. Проблеском воли, заставляю себя нанести ещё три или четыре удара по груди, бросаю веник прямо на пол, и уже ни о чём не заботясь, пинком открываю дверь и вываливаюсь наружу.
Всё, вот и всё, теперь нет ни сил, ни желаний, кроме одного. Не глядя на простынь, голый и раскалённый, шагаю из освещённого предбанника прямо в звёздную ночь. Перестал дождь, небо просветлело, и луна повисла над баней, и быстрые облака под ней проносятся. Не раздумывая о том, что меня может кто-нибудь увидеть, бегу по мокрой траве прямо на берег, и с замершим от нахлынувшего спазма, дыханием, бросаюсь в чёрную бездну реки.
А-а-а-а-а-а! Дух захватило от соединения с ледяной водой! Кровь застыла на мгновение, и я умер. А через полсекунды удар! Я ожил внезапно! Вынырнул прямо в луну, хватая ртом воздух, расшвыривая руками воду, крича во всё горло! Вот она, невесомость, вот как душа покидает тело! Эйфория, ранее не испытанная, захлестнула всё моё существо, я больше не думал ни о чём, а только окунался в воду, в страшную бездну, и выныривал опять.
Выдохнул весь воздух, и нырнул ко дну. Открыл глаза под водой, и не увидел ничего, кроме мрака. Ах, как хорошо! Нет сил передать, что я чувствую. Так чувствует себя эмбрион, темнота и блаженство его обнимают со всех сторон. Выныриваю. Оказалось, меня порядочно отнесло течением, поэтому я плыву к берегу, ступаю на мель, и вылажу в топкий песок чужого пляжка. Всё, бегу голый в ночи, в сторону дачи, влетаю в баню, выпускаю весь жар из парилки, и окатываю себя берёзовой водой от запаренных веников, из таза.
Выхожу в предбанник, докрасна растираюсь свежим махровым полотенцем, и со звенящим телом, иду в дом, в тёплый дом. Сажусь за стол, наливаю себе в кружку горячего чаю, и пью медленно, наслаждаясь жизнью. Смотрю в чёрное окно, и пью, пью, пью.
После четырёх стаканов чая, встаю, и, совершенно обессиленный, иду к постели, распахиваю одеяло, и падаю на хрустящее холодное постельное бельё. Моё тело пронзает слабая струя энергии от простыни, и я кутаюсь в одеяло. Совсем без сил и желаний, абсолютно счастливый и здоровый, закрываю глаза и засыпаю в тёплом доме с печкой. И мне снится, что я летаю.
Вот так. Это мои последние воспоминания о бане, о России. Последние светлые. А вы говорите, сауна. Какая к чёрту сауна? Нету никаких саун в мире, ничего нету, только осенняя ночь, и остывающая баня. Всё.

Русский Иван

Мой знакомый еврей Гошка Рухлин все приставал ко мне:
- Колян, своди в русскую баню. Знаю, что там парятся веником, квас пьют, но никогда не был. Своди, а? Очень хочу!
- Ладно, - говорю, - попробую устроить. У меня на даче у соседа деда Степана баня есть, настоящая, топится по черному.
- Да нет, Колян, не по черному, а по-русски нужно.
- Ничего ты не понял. По черному – и есть настоящая русская баня. Это сейчас печи сложили, а испокон веков мылись в банях, где вместо печки – каменка.
- Ну тебе видней, Колян. Буду ждать. Угощение за мой счет.
И вот в одну из суббот звоню Гошке.
- Все, Гоха, баня топится. Сегодня к пяти вечера будь готов. Выезжаем париться.
- Вот здорово! Коля, ты заедешь за мной, или я сам должен добираться? Тогда скажи куда.
- Зачем две машины гнать? Заеду, жди. Все, пока.
В назначенное время я на своем «Чероки» стоял у Гошкиного дома, позвонил по мобильнику:
- Гоха, я подъехал.
- Бегу.
Гошка с полной сеткой съестного и выпивки едва влез на сиденье.
- Куда поставить?
- На заднее сиденье.
- Не разобьется?
- Так поаккуратнее ставь. Поехали.
Через час езды по трассе, а потом, петляя проселочными дорогами, едва очищенными от снега, мы добрались до деревеньки Федулово. Деревня как деревня. С десяток кособоких домов, утонувших в сугробах по самые крыши.
- Вот моя деревня. Здесь у меня дачка, но пока без бани. А вот и дом соседа, - и они подрулили к большому бревенчатому дому с тусклым светом в небольших окошках.
У порога с лопатой топтался сосед, дед Степан.
- Приехал! А то жду, а вас нет и нет. Думаю, остынет баня, пар будет не тот, - встретил их дед.
- Не-е, обещал буду, значит буду. Ты меня, дед, знаешь. Вот, дед, это мой приятель, Георгий. Можно просто Гоша. В первый раз в жизни будет мыться в русской бане. Думаю, в грязь лицом мы не ударим. А?
- Не должны, Сергеич. Вы проходите, там все готово. Клавдия половики постелила в предбаннике, квас деревенский, как просил, приготовила, в трехлитровой банке стоит… Смотрите, не опрокиньте, крышки-то на ней нет, просто блюдечком прикрыта.
- Понял, дед. На вот от меня гостинец тебе и бабке Клавдии, - открыв багажник я передал ему большую коробку.
- Сергеич, а винца-то положил? – заискивающе спросил дед.
- Есть, есть, дедуля, и винцо, и закуска. Понравится. На, неси, а мы пойдем. Веники-то там? А то я свои захватил.
- Запарены, Сергеич, в кадушке три штуки. Два березовых, как ты и просил, и один вересовый.
- Во, порядок. Ну, Гоха, пошли.
Я толкнул стоящего рядом приятеля.
- А это? – он показал рукой на свою сетку на заднем сиденье.
- С собой.
И вот мы в бане. В предбаннике прохладно, но терпимо. Быстро разделись и голышом нырнули в низкий проем с кособокой дверью внутрь бани. Полыхнуло таким жаром, что лица сразу сделались сухими.
- Ничего себе, Коль, как жарко! Не угорим?
- Не боись, я не первый раз. Все у деда как надо сделано. Так, давай проходи и садись на полок, грейся. А я тут сейчас буду колдовать с паром. Веники посмотрю как замочены. Ну а уж потом париться будем.
Гошка с опаской полез на полок и тут же соскочил обратно, держась за заднее место.
- Ты чего?
- Так доска как сковородка горячая.
- А ты чего хотел? Не в морг попал. Хотел в русскую баню – вот она такая, где вес горячо. Ладно, не дрейфь, и отпусти ты свой тощий зад. Сейчас окачу холодной водой доски и садись. Только имей в виду, потом зад свой не отрывай. Рядом доски еще горячее от воды нагреются. Тогда точно пришпаришься, - и я засмеялся.
Зря, видимо. Сказано же, смеется тот, кто смеется последним. Бес меня попутал. Гошка уселся на полок, а я стал колдовать с веником. Целая наука – правильно запарить веники. Сперва их держат в крутой кипятке в деревянной кадушке, на дно которой опущены раскаленные камни. Это чтобы как можно дольше вода не остывала. Потом через полчаса веники вытаскивают и плеснув на каменку горячей воды прямо из котла, запаривают над паром, слегка ударяя по каменьям. Потом опускают в туже кадушку, поласкают и, наконец, веники вынимают и они сбоку лежат на прступке, слегка мокроватые с раскрывшимися листочками. Готовы!
Гошка весь в каплях от выступившего пота внимательно следит за всем процессом.
- Понял, как все делается?
- Понял, Колян, понял. Жарко мне, невмоготу. Можно слезу? Не вытерпеть больше.
- Слезай. Вон, садись на лавочку. Тут попрохладнее.